Книга Музыка любви - Анхела Бесерра

За порогом дома престарелых ледяной февральский ветер мигом вернул ее к действительности. Месяц за месяцем она жила маминой историей, а собственная жизнь болталась где-то рядом малозначимым довеском. Только дочери удавалось время от времени высекать искры неподдельной радости в ее сердце. Поджидать девочку у школьных ворот, видеть, как она приближается — легкая, воздушная, в развевающемся платьице, — можно ли просить у небес лучшего дара? Правда, встречать ее Аврора могла только по вторникам и четвергам, в остальные дни музыкальные занятия не позволяли. Зато, встретившись, они шли в «Телеферико», самое старое кафе квартала, и Аврора с наслаждением вслушивалась в щебетание дочери, изрядно проголодавшейся к пяти часам. С трогательной непосредственностью тринадцатилетняя Map болтала без умолку, одновременно поглощая сэндвич с плавленым сыром и запивая его холодным шоколадным коктейлем, несмотря на мороз на улице.

Затем — дорога домой: три дома они проходили в обнимку, играя в единственную игру, которой Аврора научилась от матери и которую, словно фамильную драгоценность, передавала по наследству дочке. Правила были проще некуда: идти вперед, обхватив друг друга за талию и приплясывая в ритм незатейливой песенки, которую обе распевали во весь голос...

«По парижскому бульвару, по сырому тротуару, шла девица, шла, шла, жениха себе нашла».

Так они пели и приплясывали на ходу, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих, пока наконец не заворачивали за угол к своему дому. Таким минутам не было цены. Два — нет, три! — ушедших детства снова и снова возрождались в невинной забаве минувшей эпохи. В лице Map отражались детские радости Авроры, давным-давно канувшие в прошлое, и она, сама того не подозревая, заимствовала их у дочери всякий раз, когда они проводили время вместе, и дорожила этим временем больше всего на свете.

Придя домой, Аврора решила не обедать — все утро она готовила для Клеменсии и успела пресытиться кухонными запахами. Вместо этого она в который раз принялась листать изученный вдоль и поперек дедушкин путевой дневник. Кое-что ее настораживало. Все описанные в нем путешествия имели, как положено, свое начало, середину и конец. Все, кроме одного, последнего. Лазурное побережье, июль 1939 года. Десятки страниц, исписанных убористым почерком, в свойственном деду стиле, протокольном и в то же время на удивление выразительном, повествовали о пройденном пути, но после двух дней в Монте-Карло и Ницце рассказ обрывался. Как будто семья так и не вернулась из той поездки. Единственная недосказанная история — последняя. На ней дневник заканчивался, хотя в нем оставалось еще довольно пустых страниц. Здесь явно крылось нечто важное.

В своем блокноте Аврора записала «Канны» и поставила напротив вопросительный знак. Куда же подевался финал этих чудесных каникул? А другие, потом? Неужели ежегодные путешествия прекратились? И что сталось с Пубенсой? Жива ли она по сей день? И ниже она добавила: «Поискать телефон Пубенсы в Боготе».

Список все удлинялся — две страницы вопросов без ответа. В нем фигурировало и ржавое самодельное колечко, и туфли на снимке, и фотоальбом маминой юности, запечатлевший неизбывную тоску на прекрасном лице — вплоть до дня свадьбы. Замечание Клеменсии по поводу жестокости Бенхамина Урданеты, насильно выдавшего замуж единственную дочь, проливало новый свет на причины равнодушия Соледад к мужу и вытягивалось в огромный вопросительный знак. Тоненький лучик среди непроницаемых темных туч... Пугающий, не поддающийся осмыслению... Кем на самом деле был Жоан Дольгут? Сердце сжималось от страха при одной мысли... Откуда унаследовала она эту пламенную страсть к фортепиано? Почему Клеменсия сочла необходимым подчеркнуть, что Аврора играет в точности как Жоан? Почему мама так настойчиво поощряла ее увлечение музыкой? Все доходы от шитья и вышивания, все денежные переводы от дедушки шли на оплату музыкальной школы — втайне от отца, который считал это излишеством. Вспомнилось, сколь бурно мама радовалась ее успехам, — не потому ли, что видела, как в ребенке отражается ее любовь к мужчине, с которым она никогда не жила... к отцу ее дочери? Нет, Соледад не могла столько лет обманывать Жауме Вильямари. Не могла, и все.

Заслышав скрежет ключа в замке, Аврора быстро провела руками по лицу, принимая будничное выражение. Муж пришел обедать.

— На улице холод собачий, — пожаловался он, растирая озябшие руки, и направился прямиком на кухню.

— В духовке запеченная рыба. Я поставила подогреть, но мне что-то не...

Звук телевизора заглушил ее голос. Мариано уселся перед экраном с тарелкой и банкой пива. Этот вечерний ритуал повторялся и днем, с тех пор как он решил, что обедать дома дешевле. Опустошив тарелку, он, как обычно, сухо поцеловал жену в щеку на прощание и как ни в чем не бывало заспешил обратно на работу. Когда за ним захлопнулась дверь, Аврора невольно повторила про себя вопрос старой Клеменсии: «Ты счастлива с Мариано?»

Вечером она встретилась с Ульядой в Борне. Прежде чем войти, они, по сложившемуся обыкновению, понаблюдали за двором, дабы удостовериться, что соседи их не заметят. Инспектор постепенно превращался в дружественную тень, удерживающую Аврору от провалов в пустоту, когда на нее, как сегодня, накатывал приступ глубокой меланхолии. Едва она переступила порог, легкое дуновение озорного ветерка окутало ее нежностью. Ее мать. Она была здесь и принимала Аврору в ласковые объятия. Пусть и невидимое глазу, присутствие Соледад — и ее счастье — ощущалось ее дочерью физически. И столь же ощутимо витала в пространстве тихая, надежная сила Жоана Дольгута, его мягкая, согревающая энергия. В разгар зимы, без отопления, дом каким-то чудом сохранял тепло. Их любовь и вправду никуда не делась, незримо, но настойчиво она заявляла о себе в каждом уголке. После смерти матери в душе Авроры что-то изменилось: она стала воспринимать малейшие нюансы, открываясь навстречу миру. Даже из-за последнего предела мама умудрилась послать ей подарок — новую душу... Аврора не знала, чувствует ли Ульяда то же самое, но была уверена, что и на него это место по-своему воздействует. Она восхищалась им за то, что для счастья ему довольно лишь слушать ее. Случись постороннему наблюдать за ними, он принял бы их за двух сумасбродов, тайком пробирающихся в сумерках в чужой дом: она — чтобы играть на покалеченном рояле, он — чтобы почтительно внимать ей. Да они и были сумасброды, два одиноких существа, бросающих вызов здравому смыслу и не желающих ничего иного, кроме как творить и впитывать музыку... по крайней мере, Авроре так казалось.

Инспектор давно перестал носить с собой фотографию Жоана и Соледад, давно распрощался с мыслью отдать письма, которые из уважения к покойным так и не прочитал. Разумеется, он понимал, что рано или поздно должен будет вернуть Авроре то, что «позаимствовал» на бульваре Колом, но такой поступок, по его мнению, являлся обоюдоострым оружием. Примени его мудро — и оно вознесет тебя к вершинам победы, один неверный шаг — и оно же сбросит в пучину позора. Мелькал у него в голове вариант тихонько положить все на место в старый секретер, но Ульяда и от него отказывался, ибо с течением месяцев то, что начиналось как рутинное расследование, обернулось вопросом исключительной деликатности. И теперь инспектор намеренно утаивал важнейшие вещественные доказательства, достаточные для того, чтобы закрыть дело, лишь бы не лишиться единственного подлинного наслаждения — собственной значимости в глазах Авроры.