Книга Свиданий не будет - Фридрих Незнанский

Последнюю фразу Гордеев придумал уже во время разговора с Ириной.

– Все, – сказал он. – Коротко и ясно. Согласны?

– Да, – отозвалась Ирина на другом конце провода. – Правда, так у вас не очень ловко звучит в одном месте: «оставшийся в живых Живейнов», я подредактирую. А в целом это надо печатать. Но чьей фамилией подписать?

– Для редакции я своего авторства не скрываю, но в газете – это единственное условие – моя фамилия появляться не должна. Ведь вы вроде даете на первой полосе экстренные сообщения без подписи…

– Ну а на всякий случай?

– Псевдонимом, что ли, подписать? Был у меня один когда-то… Ну подпишите – «Иван Кучеров». Нет, лучше – «Ив. Кучеров». Не надо на подпись лишнюю краску тратить! Лучше без подписи.

– Учту пожелание. А вы скоро обратно в Москву?

– Надеюсь не задержаться. Как приеду – сразу позвоню… Но вы в завтрашний номер поставите?

– Сделаю все возможное.

– Кстати, Ира, в прошлый раз вы предлагали помощь телевидения. Нельзя ли эту информацию и туда отправить, на радио тоже. Может, прозвучит в каких-то новостях.

– Вы понимаете, телевидению все же видеоряд нужен, картинка… Но вы правы. Я им зашлю. Пусть развивают по своим каналам.

– Вот за это также спасибо. Мне почему-то кажется, что эта корреспонденция из Булавинска не будет последней, – завершил разговор Гордеев.

– Думаете, убийц поймают?

– Почти уверен в этом.

Попрощавшись с Ириной, Гордеев повесил телефонную трубку.

Глава 21. БУЛАВИНСКИЙ ПИГМАЛИОН

Л и з и с т р а т а. Не бойтесь, сэр. Исход борьбы будет решаться не численностью невежественных масс, а мощностью электростанций…

Б. Шоу. Тележка с яблоками, 2

Гордеев поспел точно к обеду. Но разговора о Москве и ее культурной жизни не получилось.

Но Юрий Петрович в том виноват не был. Это Лариса Матвеевна, рассказывая о своем увлечении театром в московские студенческие годы, стала вдруг вспоминать, как, приехав в Булавинск, она было затосковала, но потом обнаружила, что в городе был очень неплохой драматический театр.

Лариса пересмотрела в нем весь репертуар и даже оказалась консультантом на одной постановке милицейского детектива. Точнее, консультантом числился начальник городского управления внутренних дел, но он, занятый своими делами, появился в театре два раза: при встрече с актерами, занятыми в спектакле, и на премьере. А Лариса уже перезнакомилась со многими и поэтому с удовольствием помогала делать из самострока усть-басаргинских щелкоперов нечто пригодное для зрителей.

Постановка такой пьесы нужна была, как объяснил Ларисе режиссер и актер Владимир Щербань, чтобы отчитаться по строкам годового плана «Остросоциальная современная пьеса» и «Пьеса местного автора».

Щербань смеялся: «Мы одной этой пьесой» – она называлась «Тревожный звонок», помнила Лариса, – «одним „Звонком“ удовлетворим сразу все инстанции, тем более что у нас местных авторов – целых два».

Он надеялся, что после этой штуки ему дадут поставить «Носорогов» Ионеско. «Пусть попробуют не дать, – говорил он храбро. – Пьеса напечатана в „Иностранке“, а то, что она антибуржуазна и подходит под строку „Зарубежная пьеса прогрессивной направленности“, я им докажу на пальцах».

Однако история с этой постановкой закончилась совсем не тем, на что он рассчитывал. На премьеру неожиданно завалилось областное начальство – вероятно, басаргинские авторы постарались, а среди них – Анатолий Иванович Манаев, завотделом административных органов обкома.

Этот нестарый, дородный мужчина с пышными седеющими волосами и тяжелым взглядом серых глаз, как говорили, пришел в обком из органов, при этом добавляя, что где-то он погорел. Забегая вперед в своем рассказе, Лариса отметила, что в конце концов ей, с ее неукротимой въедливостью, удалось выяснить, что погорел Манаев не как коллега Штирлица, добывая за рубежами Родины секреты, важные для повышения обороноспособности, а находясь на должности начальника облуправления КГБ где-то в Белоруссии и завязав там роман с женой второго секретаря. Партия не смотрела сквозь пальцы на слишком нахальных адюльтерщиков в собственных рядах.

Среди персонажей постановки, где наряду с положительными героями наличествовали и антиобщественные элементы, Манаев зорко углядел молодую жену Щербаня, первую красавицу театра, Веру Ковригину, исполнявшую небольшую роль комсомолки, связавшейся со спекулянтами. «О дальнейшем можно не рассказывать», – заметила Лариса Матвеевна в этот момент своего повествования. Однако были и некоторые подробности.

На премьерном банкете Манаев, нимало не смущаясь присутствием первого секретаря обкома и в связи с этим всей областной и городской партийной элиты, произнес особый тост в честь Веры, пожелав ролей, достойных ее блистательного дарования, и успеха на лучших сценах страны. Манаев пригласил Веру на танец, а через несколько дней она получила приглашение в труппу от главрежа областного театра драмы, носившего со времен революционных двадцатых имя «Красный Прометей».

Вера отказалась: при том, что она была красавица, в театре ее звали Снежная Королева не только из-за роли, которую она играла в детском спектакле. Вера умела смотреть на окружавший ее мир немного сверху, а иногда и с каких-то парнасских или даже олимпийских высот. Щербаня она считала гением, а провинцию – платой за нежелание гнуться и приспосабливаться. Собственно, и «Звонком» она была недовольна, но Щербань убедил ее, что настоящий гений и из дерьма должен уметь сделать конфетку. Она хотела дождаться настоящего успеха, а Манаев даже не удосужился как-то прикрыть свои намерения – ведь в «Красный Прометей» приглашали только Веру, а о постановщике расхваленного спектакля Щербане словно забыли.

В конце концов за невнимание Веры к навязчивому меценату чета раплатилась по полной. Их оставили наедине со старым репертуаром, а в провинциальных театрах он обновляется быстро. При этом местные гэбэшники неожиданно прозрели и стали в каждой постановке или даже роли Щербаня находить элементы антисоветчины, диссидентские настроения, безыдейность, натурализм и так далее. Всего-навсего в течение двух сезонов муж и жена из звезд труппы превратились в изгоев, чье положение стало выглядеть хуже, чем у театрального старожила и горького пьяницы Саши Львова. Конечно, они держались. Сколько могли, делали вид, что ничего не произошло.

Первой поняла, что прежняя жизнь кончилась, Вера. «Из опального их положения она смогла извлечь выгоду, которую можно оценить только с годами, – заметила Лариса. – Вера родила Щербаню сына».

Молодого отца это воодушевило, он брался за любую работу, но относительно без проблем мог заработать деньги только на сдельщине подсобным рабочим булавинского горнообогатительного завода. Даже попытки выехать в дальние села с концертами – Щербань прекрасно читал Гоголя и Чехова, – как правило, срывались.

Наконец главреж сказал Щербаню недвусмысленно – в ответ на прямой вопрос, но наедине и на открытом воздухе: «Старик, ты же знаешь, даже если я теперь дам тебе роль в своей постановке (после „Звонка“ о „Носорогах“, естественно, можно было не заикаться – Щербань вообще не получил больше ни одной постановки), ты в ней не сыграешь. Потому что самой постановки не будет. То же и с Верой, если не хуже. Так что один вам от меня совет: уезжайте отсюда. С Манаевым вы не договоритесь, этот кот оскорблен до самых черных глубин своей, так сказать, материалистической души, а в его подчинении столько мальчиков в синих погонах, которым надо для продвижения по службе особо проявлять бдительность на идеологическом фронте, что в покое все они вас не оставят долго. Так что – уезжайте и молите Бога, чтобы Манаев не послал вслед за вами наводку коллегам, бдящим на вашем новом месте жительства».