Книга Колокола судьбы - Богдан Сушинский

Неизвестно, сколько продолжалось бы это тягостное оцепенение, если бы в салоне не загорелось аварийное освещение и не открылась дверца пилотской кабины. Эта дверца показалась Громову воротами потустороннего мира, у которых он задержался лишь по воле счастливого случая.

— Нас подбили, — дрожащим голосом произнес тот, первый из экипажа, кто появился в проеме. — До линии фронта километров сто сорок — сто пятьдесят. Рядом село. Вокруг фашисты…

— Так уж и вокруг? — негромко заметил Беркут, как-то сразу обретая силу воли и ясность ума. Ему стыдно было сознаваться самому себе, но в самолете он оказался впервые в жизни. И когда их неожиданно начали освещать прожекторами и расстреливать из зениток, Андрей почувствовал себя так, словно завис над вражескими позициями в корзине воздушного шара.

Враги стреляли, а он, смешной и беззащитный, болтался над ними, сжимая в руках совершенно бесполезный в этой ситуации автомат, и молил Бога и судьбу, чтобы пронесло, не попали, не разнесли в клочья… Но сейчас ощущение этой кошмарной беспомощности проходило — он снова на земле.

— Да, вокруг, — негромко подтвердил пилот. — Они вели нас прожекторами до самой посадки. А значит, через полчаса наверняка будут здесь.

«Так уж и через полчаса. Набежали, окружили. Паникеры!» — снова огрызнулся Беркут, но уже про себя, чисто по-детски радуясь тому, что самолет все-таки приземлился. И не важно, где: хоть по ту, хоть по эту сторону фронта. Главное — на земле. Даже если фашисты в ста метрах от машины.

— Взлететь мы уже не сможем, я верно понял? — спокойно спросил он, поднимаясь и проверяя автомат. Как ни просили партизаны оставить шмайсеры им, Беркут запретил улетающим оставлять оружие, помня, что впереди сотни километров захваченной врагом территории.

— Сможем — не сможем… Что гадать? Мы, конечно, попытаемся поднять машину, — ответил уже выглянувший из кабины бортмеханик. — Гарантии нет, но попытаемся. Только оборону займите подальше от самолета. И продержите немцев хотя бы часик.

— Так, ясно. Все из машины! Занять оборону в двухстах метрах от самолета! — вдруг ожил майор, сидевший ближе всех к пилотской кабине. Протиснувшись между Беркутом и кем-то из сидящих бойцов, он оказался возле летчика, открывавшего дверцу. Но Беркут жестко остановил его, отстранил и, как только дверца открылась, выставив автомат, осторожно выглянул из самолета.

В лицо ударила наэлектризованная морозом струя колючего воздуха. Лицо посекло заледеневшими крупицами снега. Но вблизи — никого. Единственный ясно ощущаемый звук — завывание ветра. Ни луны, ни звезд не было, однако ночь выдалась довольно светлой: метрах в двадцати можно было рассмотреть любой силуэт. По крайней мере, Андрей довольно четко различил гребень, за которым кончалась равнина, щедро разросшийся кустарник, а чуть ближе — большой валун, столкновение с которым при посадке закончилось бы для них трагедией.

— Правильно, капитан, разведать местность! — опомнился майор только тогда, когда Беркут был уже на земле. — Остальные — за капитаном. Круговая оборона!

Непривычным для Беркута было уже хотя бы то, что им пытались командовать. До сих пор, начиная с первых минут войны, командовал он. Или, в худшем случае, был предоставлен сам себе. Если, конечно, не считать телефонных наставлений комбата Шелуденко. Но даже тогда, в первые дни боев на Днестре, в 120‑м доте, все зависело от его, Беркута, решений, от его приказов.

Так ничего и не ответив майору (о нем Беркут знал только, что он был летчиком, его бомбардировщик подбили, и майор почти месяц скрывался в погребе под сеновалом у какой-то сердобольной тетки, которая не выдала пилота, хотя ее трижды допрашивали в полиции), капитан быстро осмотрелся. Позиции неважные. Продержаться час-полтора, в общем-то, можно, но вот уберечь от пуль самолёт…

Он подождал, пока выберутся наружу шестеро его спутников, в том числе трое легко раненных партизан, которых командование отряда отправляло в тыл, чтобы, подлечиваясь, они заодно обучились минерному делу.

Все выходили на промерзшее плато медленно и неохотно, но все же выходили. Только майор все еще оставался в самолете: там он чувствовал себя увереннее.

— Сбор у самолета, по ракете, — успел предупредить пилот. — И чтобы одним рывком.

— Понял, — ответил Андрей. — Дождаться бы!

— На рубеж, на рубеж, арёлики! — командовал майор, словно, сидя на коне, отправлял в бой по меньшей мере батальон.

— И по-гвардейски, до последнего патрона!

Ему никто не ответил.

— Там, справа, обрыв, оттуда не попрут, — успел появиться откуда-то из-под винта самолета Крамарчук.

— Вот это по делу, — спокойно заметил Беркут. — Бери двоих партизан — и бросок вон к тем деревьям, за хвостом самолета. Вы двое, — обратился к одетому в короткую мадьярскую шинель партизану и к Звездославу Корбачу, — держите оборону спереди, по курсу самолета, вон у той скалы. С вами — майор. Ты, Арзамасцев, со мной. Мы в центре.

— Не тяни, не тяни, капитан! — нервно выкрикивал майор. — За тылы не беспокойся — прикроем!

— Послушайте, вы! — вернулся к дверце Беркут. — Если не прекратите орать и сейчас же не займете свое место в цепи, самолет взлетит без вас! Вы поняли меня?! — И, не ожидая реакции майора и не оглядываясь, бросился догонять Арзамасцева.

Они добежали до заснеженных холмиков, присели за одним из них и снова осмотрелись. Впереди — то ли заснеженный луг, то ли поле, в конце которого, чуть левее их, чернело какое-то строение. «Скорее всего, сарай, — определил Беркут, внимательнее присмотревшись к нему. — Но, похоже, без крыши. Все равно это уже кое-что. Можно зацепиться».

А еще левее, напротив той скалы, за которой засели Крамарчук и раненые партизаны, угадывались силуэты хат. Ни огонька, ни собачьего лая. Но все же там располагалось село. Именно его и имел в виду пилот, ориентируя их в ситуации.

— Странно: пока что не всполошились, — тихо проговорил Арзамасцев, поднимая ворот немецкой шинели. — Неужели не заметили?

— Сейчас выясним.

— Как фрицы могут воевать в этих шинелях? Порванной портянкой обернись, и то будет теплее. Хотя бы уже в своей, красноармейской, замерзал — не так было бы обидно.

Беркут устало взглянул на ефрейтора. Он знал, что Арзамасцеву очень не хотелось представать за линией фронта, перед своими, в шинели, снятой с немца. Однако никакой другой более или менее пригодной одежонки для него в отряде не нашлось. Сложилось так, что немецкие или румынские шинели оказались на большинстве бойцов отряда, и никто не чувствовал себя ущемленным.

Перед посадкой в самолет, чтобы успокоить Армазасцева, Андрей пообещал отдать ему свою, комсоставовскую, шинель, почти новую, только слишком уж пропахшую дымом партизанских костров. Сам он получил ее в обмен на эсэсовскую форму, которая, как прикинул командир отряда, могла им когда-нибудь пригодиться. А пока что Арзамасцев мечтательно поглядывал на обещанную ему шинель, не веря, что капитан замерзает в ней не меньше, нежели он — в немецкой.