Книга Ангел Паскуале. Страсти по да Винчи - Пол Дж. Макоули

Никколо застонал, и Паскуале закричал вместе с ним. Затем чья-то рука зажала ему рот, и он пролетел через всю комнату.

Одна-единственная комната, вот и все, что было в этой лачуге под крышей, залатанной ветвями утесника, чтобы дождь не просачивался сквозь щели. Два человека сидели на скамье, придвинутой к жалкому костерку из сухого дерна и щепок, который испускал струйку сладковатого дыма. На одном был темный домотканый балахон, подвязанный веревкой, — брат доминиканец. Он был молод, полноват, с выбритой головой, с мелкими чертами, стянутыми к центру мягкого луноподобного лица. Второй улыбнулся Паскуале, и сердце молодого художника замерло от страха, потому что он узнал этого человека. Бывший любовник Великого Механика, Салаи.

Поворачиваясь на веревке, Никколо произнес:

— Будь осторожен, Паскуале!

Россо протиснулся в дверь лачуги, таща за собой обезьяну. Паскуале отвернулся от негодяя, связавшего ему руки, и обратился к учителю, предлагая ему сразу положить конец всему происходящему. Россо еще раз обернул обезьянью цепочку вокруг кисти, дал макаке виноградину и сказал, не поднимая головы:

— Я ничего не могу для тебя сделать, Паскуале.

Салаи издевательски зааплодировал.

Никколо снова вскрикнул, когда его подняли еще на пядь над грязным полом. Детина, тянувший его, был крупнее, чем кто-либо, кого доводилось встречать Паскуале, с щетиной на голове и повязкой на глазу, за поясом у него торчал нож с изогнутым зазубренным лезвием.

Брат доминиканец произнес:

— О, пока еще рано кричать, синьор Макиавелли. Мы даже не начали.

— Крыша слишком низкая для настоящего strappado, так что, считай, тебе повезло, журналист, — сказал Салаи и подмигнул Паскуале. — Знаешь, как это действует?

Паскуале знал, как это действует. Он однажды делал зарисовки во время допроса какого-то савонаролиста по поводу листовки, в которой порицалась политика Синьории. И еще он помнил игру, в которую часто играл ребенком: болтался на дереве в оливковой роще отца, упорно дожидаясь, пока острыми иголками заколет руки и плечи, пока заболят кисти и начнут гореть пальцы, пока вес собственного тела сделается невыносимым, а затем наступит благословенное облегчение, когда он спрыгнет, и чудесное ощущение того, как он кувыркается и кувыркается по душистой, выгоревшей за лето траве. Он подумал, каково же это, если облегчение не наступит, и отвернулся от висящего Никколо, смущенный и разозленный.

— Я расскажу, как это однажды было со мной, — продолжил Салаи. — Тебя поднимают, а затем веревку резко отпускают. Ты падаешь, но падаешь не до конца, от резкой остановки руки едва не выходят из суставов. А затем тебя снова поднимают. Они делают так четыре раза, прежде чем задать вопрос, и к этому моменту ты уже готов говорить.

Россо осмелился сделать пару шагов по комнате, ведя за собой обезьяну. Он заметил:

— Ты, конечно же, заговорил.

Никколо поднял голову и произнес:

— Конечно заговорил. — Его бледное лицо блестело от пота.

Салаи захохотал. Он чувствовал себя как дома в этой лачуге с ее дымным спертым воздухом, земляным полом, устланным грязным тростником, в котором шуршали жуки, крупные, словно мыши. Он был одет элегантно, как всегда: в плаще из черной голландской материи, завязанном алым шнурком, в тунике красного шелка, которая, должно быть, стоила годового дохода десяти ciompi и скрывала, хотя и не вполне, его брюшко, в алых штанах с набитым на фламандский манер гульфиком и черных чулках на полных ногах.

Он сказал:

— Конечно, я заговорил. Я визжал, как резаная свинья. А как иначе? Я рассказал им кое-что похожее на правду, и, хотя имена были другие, они схватили нужное число людей. Которые, поскольку были ни в чем не виновны, отстаивали свою невиновность даже под пыткой, отчего их вина казалась очевидной. — Он открыл серебряную коробочку и взял из нее кубик марокканского желе, обвалянного в сахарной пудре. Положил конфетку в рот и причмокнул розовыми губами. — Пора уже прекращать весь этот фарс, Перлата, — обратился он к брату, — чем скорее я выберусь из этой блошиной норы, тем лучше.

— Я согласен. Ради бога, опустите меня. Зачем вы это делаете? — воскликнул Никколо.

Юный брат, фра Перлата, ответил:

— Ради бога, разумеется. В таком деле нельзя спешить.

— Ради бога! — засмеялся Россо.

Фра Перлата велел спокойно:

— Проверь сумку своего ученика. Посмотри, есть ли она при нем.

— Я сделал все, что вы просили, — запротестовал Россо. — И даже сверх того.

— И ты сделаешь и это, — сказал брат Перлата.

— Прости меня, Паскуале, — произнес Россо, расстегнул пряжку на сумке Паскуале и осмотрел ее содержимое и объявил: — Здесь этого нет.

— Ясное дело, нет, — сказал Салаи. — Вы думаете, он стал бы носить это с собой, если бы хотел сохранить?

Паскуале обратился к Россо:

— Учитель, я с трудом верю собственным глазам. Вы действительно очень нуждаетесь в покровителе. Я просто поражен.

Теперь он понимал, почему Россо всю дорогу вверх по склону вел себя так легкомысленно: таким способом Россо, как правило искренний, обычно прикрывал ложь, неблаговидный поступок, предательство.

— Ты влез в это дело по своей собственной воле, Паскуалино. Расскажи им, что они хотят знать, и они отпустят тебя и Макиавелли. Я клянусь, — проговорил Россо.

— Будь осторожен в словах, — вставил Никколо и застонал, потому что громила поддернул его снова.

Салаи от нетерпения издал губами непристойный звук.

— Хватит сантиментов. Надо узнать, что эти дураки сделали с вещицей, и закончим на этом. Я сейчас нагрею на огне нож и все выясню, вместо того чтобы смотреть, как он тут вертится, словно паук. У меня голова кружится!

Фра Перлата сказал:

— Прошу вас, синьор Капротти, наберитесь терпения. Когда у нас будут доказательства, вы получите свое вознаграждение.

Он был главный в этой комнате, этот полный молодой монах, мягкие манеры плохо скрывали его фанатизм, так острый меч не спрятать в лайковых ножнах. Было очевидно, кто он такой, ведь и сам Савонарола был доминиканцем и медленно умирал, как говорили, в каком-то доминиканском монастыре в Севилье. Ходили слухи, что рак лишил Савонаролу голоса, его инструмента, который когда-то до основания потряс Флоренцию, но даже на смертном одре он строчил бесконечным потоком трактаты, письма, проповеди и памфлеты на тему приближения великих времен, когда чистые сердцем будут живыми взяты на Небеса, а грешники останутся, чтобы воевать с Антихристом. Фра Перлата был одним из рядовых сподвижников в этом святом деле.

Что касается громилы, который подтягивал Никколо, и негодяя, который связал Паскуале, не имело значения, кто они такие: верные последователи Савонаролы или же безмозглые наемники. Скорее последнее: оба походили на пруссаков, а не на испанцев. Может быть, ландскнехты, целые толпы их искали работу после того, как Лютер был схвачен, допрошен и повешен силами Рима, но это действительно не имело значения, потому что они были здесь просто для того, чтобы причинять Паскуале и Никколо боль, пока те не заговорят. В этом состояла их задача.