Книга Похититель вечности - Джон Бойн

— Но все равно придется работать допоздна, чтобы и другие лошади были под надлежащим призором, не так ли, Джек? — язвительно сказал мистер Дэвис, скаля в ухмылке свои гнилые зубы. — Вы ведь знаете, какой он требовательный, особенно если приезжает с друзьями. И в конце концов, он хозяин. Он платит вам жалование.

И вам, подумал я. Джек проворчал и покачал головой, точно само слово «хозяин» его оскорбило.

— Который из них? — спросил он. — Дэвид или Альфред?

— Ни тот и ни другой, — ответил мистер Дэвис. — Младший, Нат. Кажется, это его двадцать первый день рождения или что–то в этом роде, и в честь этого события устраивают охоту.

Джек выругался сквозь зубы и яростно пнул камень:

— Уж я–то знаю, что бы я подарил ему на день рождения, — пробормотал он, но мистер Дэвис не обратил внимания.

— Позже я вам дам расписание на следующую неделю, — сказал он. — И не волнуйтесь, вам немножко доплатят за сверхурочные часы. Так что никаких посиделок допоздна, ясно? Вы нам нужны бодренькие.

Когда он ушел, я лишь пожал плечами. Я ничего не имел против. Работа мне нравилась, как по душе было и то, что от физических упражнений мое тело окрепло. Руки и грудь немного раздались, мистер и миссис Амбертон отметили, что я становлюсь привлекательным молодым человеком. Я уже не тот мальчик, что приехал сюда несколько месяцев назад, — я не раз замечал, как кокетливо поглядывают на меня деревенские девушки. Да и пара лишних фунтов в кошельке не помешают. Впервые я почувствовал себя взрослым, и ощущение это мне нравилось. Мне повезло, что я повзрослел, поскольку ребяческое поведение не помогло бы мне пережить первую встречу с Натом Пеписом.

Глава 14

ТЕРРОР

1793 год стал поворотной точкой в моей жизни — примерно в то время я понял, что перестал физически стареть. Я не могу точно определить дату или событие, повлиявшее на это, я даже не уверен, что это случилось в 1793 году, просто знаю, что где–то в то время естественная склонность моего тела к дряхлению впала в спячку. Помимо этого, именно в 1793–м я пережил один из самых кошмарных моментов своей жизни — память о нем столь ужасна, что я до сих пор страдаю, вспоминая, чем закончился тот год. Но, каким бы невыносимым он ни был, этот год остался одним из самых памятных в моей жизни.

В 1793 году мне исполнилось 50 лет и, за исключением пары нелепых причуд моды того времени —например, маленького хвоста, в который убирались на затылке волосы, или несуразно изысканной одежды — нет большой разницы между тем, каким я был тогда, и тем, каким я стал сейчас, 206 лет спустя. Мой рост — шесть футов и полдюйма — не уменьшился, поскольку я не усыхаю, как это обычно происходит с моими ровесниками, вес, колеблющийся между 190 и 220 фунтами, остановился на вполне приятных двухсот пяти, кожа сопротивляется провисанию и морщинам, волосы слегка истончились и чуть подернулись сединой, что придало мне солидности; такое состояние лишь радовало меня. В общем я превратился в привлекательного мужчину средних лет, каким и остаюсь по сей день. В 1793 году, на пике Французской революции, началось то, что превратило меня в похитителя вечности.

Около двадцати лет я прожил в Англии. Свой третий десяток я провел в Европе, где начал заниматься банковским делом и весьма преуспел, а едва разменяв четвертый, вернулся в Лондон, где после первых успехов в делах разумно вкладывал деньги и сотрудничал с самыми надежными людьми в финансовом мире, которые поддерживали мои инициативы. В то время у меня был дом и приличный капитал, на доходы с которого я жил. Я упорно работал и умеренно тратил. В те годы у меня была одна цель — сделать свою жизнь комфортабельной; я редко задумывался о личном или духовном счастье. Я работал и наживал состояние, и в итоге почувствовал, что хочу от жизни большего.

Я никогда не планировал остаться в Лондоне навечно, и когда приблизилось мое пятидесятилетие, начал сожалеть, что все эти годы не путешествовал. Разумеется, тогда я был уверен, что жизнь моя клонится к закату, поскольку в те времена человеку редко удавалось прожить больше полувека, и временами мне казалось, что я уже упустил возможность познать этот мир. Я загрустил, окинув взглядом свою жизнь, и понял, что место семейного счастья в ней заняла погоня за наживой. Тогда я еще не ведал, сколько жен у меня будет, сколько странствий мне предстоит, сколько лет жизни мне осталось. Казалось, что жизнь свою я растратил впустую.

Я жил в Лондоне, в прекрасном доме, который был слишком велик для меня одного, а потому я позволил в нем поселиться своему племяннику Тому. Том был моим первым и единственным настоящим племянником — сыном моего сводного брата, которого я привез с собой в Англию в 1760 году — и, как все его многочисленные потомки, парнем непростым: он не выказывал большого интереса к упорядочению собственной жизни, он просто плыл по течению, а время отсчитывало оставшиеся ему часы. Я полагал, что он ждет моей смерти, чтобы наконец получить наследство. Он и не подозревал, что на это ему не стоит рассчитывать. Как–то вечером я сидел дома с Томом — ему в ту пору было лет двадцать — и вздыхал по своей загубленной жизни, и мы внезапно решили отправиться в путешествие.

— Мы могли бы поехать в Ирландию, — предложил Том. — Это недалеко и, должно быть, вполне приятное место. Меня всегда привлекала деревенская жизнь.

Я покачал головой:

— Ну уж нет. Бедная и жалкая страна, к тому же там все время идет дождь. Не подходит для моего характера. Уныние мной овладеет сильнее, чем ныне.

— Может, в Австралию?

— Пожалуй, не стоит.

— Тогда в Африку. Целый неисследованный континент.

— Слишком жарко. Слишком нецивилизованно. Ты меня знаешь, Том, я люблю домашний комфорт. Нет, в душе я европеец. Там я счастливее, чем где бы то ни было. На континенте. Хотя не так уж много я на нем повидал, увы.

— Ну, а я никогда не был за пределами Англии.

— Ты молод, а я стар. У тебя впереди достаточно времени.

Том задумался и ничего не сказал. Куда бы мы ни поехали, мы бы путешествовали за мой счет, так что, возможно, его грызла совесть. А может, и нет.

— Можно и в Европу, — помолчав, тихо сказал он. — Там тоже есть, на что посмотреть. Может, в Скандинавию. Мне всегда нравилось название.

Какое–то время мы обсуждали этот вопрос и наконец решились. Мы проведем полгода в странствиях по Европе, побываем в разных городах, будем любоваться великими памятниками архитектуры, посетим художественные галереи и музеи — у меня всегда были художественные наклонности. Том станет моим компаньоном и секретарем, поскольку у меня по–прежнему останется немало дел. Письма, телеграммы, перевод денег. Том был довольно смышленым парнем — по крайней мере, для одного из Томасов, — и я чувствовал, что могу в этом полностью доверять ему.

Как–то вечером несколько месяцев спустя, когда мы отдыхали на веранде нашего отеля в Локарно, в Швейцарии, после лазанья по горам с несколькими дамами, которые выказали куда больше энергии и стремления к достижению цели, чем мы оба, Том выразил желание посмотреть Францию. Я несколько содрогнулся, ибо это было последнее место на земле, которое я хотел бы посетить, учитывая более чем неприятные воспоминания об этой стране, но он был непреклонен.