Книга Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

себя их запах. Странно, что она, с ее умом и интуицией, до сих пор не понимала, как он сейчас к ней относится. Они выбрали легкомысленный насмешливый стиль и придерживались этого стиля вот уже восемь лет. Он подкалывал ее и постоянно говорил ей о том, что она стареет и плохо выглядит. Она отвечала ему тем же. Но если она действительно заболевала чем-то — вот, например, три года назад каталась на лыжах и сломала себе ребро, — он тут же оказывался рядом. Она сидела в кресле, потому что лежать было еще хуже, а он кормил ее супом с ложечки и при этом все повторял, как хорошо, что никто из ухажеров и любовников не видит, во что она превратилась. До нее, конечно, доходили слухи о его романах, она знала даже то, что он съехался было с какой-то женщиной, и они вместе провели месяц на курорте в Болгарии, но потом эта женщина испарилась и никто о ней больше не вспоминал. С самого начала Инга запретила себе даже думать о том, что они когда-нибудь опять будут вместе. Она отрезала его, но рана ее заживала плохо, все время кровила. Хрусталев, как казалось Инге, ни о чем не догадывался. Она ведь была совсем не плохой актрисой и могла обдурить кого угодно. И даже его, хотя он был умен и знал ее лучше других.

Вокруг все бросали курить, потом начинали опять, хотя для лица, для зубов и ногтей курение ужасно. Она не курила всю зиму, но летом опять начала. Инга опустилась на траву, достала полупустую пачку, чиркнула зажигалкой. Сейчас покурю и пойду сразу спать. Они там допьются до чертиков, пусть. Проснутся к обеду. Опять день насмарку.

Тоненькая, как веточка, Марьяна Пичугина с заплаканными глазами подошла к ней и спросила, можно ли посидеть рядом. Значит, она так и не добралась до общежития. Удивительно вежливое и нежное существо. Хотя это, может быть, маска. Кто знает? Играя в невинность, добьешься успеха.

— Садись. Разрешения на это не нужно.

Марьяна села рядом с ней.

— Я все-таки выпила. Как-то мне странно… И хочется плакать, и очень смешно… Я скверная, Инга.

— Ну, чем же ты скверная?

— Так. Скверная, глупая. Просто никчемная. Поэтому все так со мной и случилось.

— А что же случилось-то? Съемка не вышла?

Марьяна заплакала.

— А! Вы поссорились? С твоим этим… милым? Так это бывает!

— Нет, мы не поссорились! Мы с ним расстались.

Послышались чьи-то шаги. Зашуршала трава под неверной и быстрой походкой.

— Егор Ильич! — Инга размяла окурок. — Смотрите, актриса у нас опять плачет! А вы — режиссер, вам ее успокаивать!

— Да я с удовольствием! — Мячин споткнулся и сел рядом с ними. — Марьяна! Вы как?

Тогда Инга встала и белый платок, поеживаясь, на плечах передернула.

— Ну, я попрощаюсь с народом и спать! А вы тут беседуйте, не помешаю.

Мячин никогда не видел так близко ее лица. Оно было детским сейчас и беспомощным. Он не прикоснулся к нему даже пальцем, но чувствовал, как горит ее кожа. Тогда он зажмурился, он задохнулся. Она была женщиной всей его жизни, и больше никто не был нужен ему. Ее воспаленные плотные губы почти что касались его подбородка. Он вытянул шею и поцеловал их. Глаза его так и остались закрытыми.

За столом было уже тихо, никто ничего не ел, только пили, допивали остатки. Осветитель Юра по прозвищу Одуванчик играл на гитаре и пел Окуджаву. Ему подпевали не очень уверенно. В траве стрекотали кузнечики, и ночные бабочки, незаметные в черноте ночи, рассеянно налетали на человеческие лица и гладили их торопливыми крыльями. Все было, а может, только казалось прекрасным, и мирным, и ласковым, и милосердным.

Меньше всего собравшиеся здесь люди ожидали появления милицейской машины. Поэтому и замахали руками, когда она вдруг ослепила их фарами. Движение их было детским, наивным, оно не могло повлиять на судьбу.

Из подъехавшей машины так буднично и спокойно, словно дело происходило днем, вылез следователь Цанин и направился к пиршественному столу в сопровождении двух милиционеров.

— Всем вечера доброго. — Он наклонил облезшую голову. — Виктор Сергеич! Пройдите, пожалуйста, в эту машину.

— Зачем? — побелел Хрусталев.

— Задержаны по подозрению в убийстве товарища Паршина. Быстро! Здесь в пять уже начинаются пробки. Застрянем.

Один из милиционеров с какой-то особенной ловкой готовностью достал из карманов наручники.

— Что вы! — вдруг низко, разорвано вскрикнула Инга. — Кого он убил? Вы с ума все сошли!

Следователь Цанин помог милиционеру надеть на Хрусталева наручники и защелкнуть их.

— Подруга? — спросил он с усмешкой. — Жена? Ох, женщины, женщины! Нет вам цены!

Подталкиваемый тем же энергичным и ловким милиционером, Хрусталев, сгорбившись, пошел к машине.

— Садитесь, садитесь! — сказал ему Цанин. — Я вам объяснил: будут пробки. Быстрее!

«Ну, вот все и кончилось. Целая жизнь, — подумал он, чувствуя, как тошнота волной поднимается к самому небу. — А я-то надеялся — все впереди! Казалось, что все еще можно исправить. А дудки! Исправить нельзя ничего!»

Он понимал, что не сможет доказать, будто его не было в комнате Паршина, потому что он был там, а стены действительно тонкие, и, значит, его голос могли услышать и соседи слева, и соседи справа, и даже соседи внизу. И все они скажут, что это был он. Они пили на подоконнике водку. Коньяк у них кончился. Паршин сказал, что он ненавидит его, Хрусталева, за то, что он «спасся».

— Ты спасся! — кричал он. — Прикрылся папашей! А кто-то пошел за тебя и кому-то там разворотили кишки! Что? Неправда?

Тогда он ударил его по лицу. Но вроде бы мимо. И, кажется, Паршин послал его матом. Он, значит, был жив. Потом Хрусталев допивал из бутылки, а Паршин молчал, но был жив. Он дышал и сплевывал на пол. Он громко дышал. И вдруг он сказал: «Ну, прости. Я неправ». На что Хрусталев ничего не ответил. А Паршин вдруг обнял его. Крепко обнял. Нет, он не убил его. Паршин упал. А может быть, выпрыгнул сам, как в сценарии. Приехал болван на какую-то стройку и понял, что незачем жить. Вот и все. Но он-то не Паршин! И жить ему хочется. Какой удивительный свет за окном! Сейчас бы вот камеру. Ведь еще ночь, но свет пробивается сквозь темноту, и вся темнота начинает искриться.

~~~

«Сквозь толщу времен 1960-е рисуются как золотой век, самые человечные и счастливые годы, которые случалось пережить России за последние как минимум лет