Книга Меж двух огней - Дженни Хан

class="p">Глава тридцать вторая. Кэт

Я смотрю, как тикает мой будильник, и выключаю его за минуту до того, как он должен позвонить. Я закрываю фотоальбомы, которые достала вчера вечером, кладу их на пол и закрываюсь одеялом с головой. Голова устраивается в еще теплой выемке на подушке, и я лежу так еще минуту.

Вот уже пять лет в канун годовщины смерти мамы я провожу всю ночь, вспоминая о ней. Я не сплю ни одной минуты. Это похоже на какую-то депрессивную медитацию, но именно этим я и занимаюсь. Я думаю о ней всю ночь. Я поминутно помню весь тот чертов последний год ее жизни, с того самого момента, когда мама отвезла меня в школу пораньше, чтобы отправиться на материк к какому-то специальному врачу.

Я вспоминаю день, когда они с папой усадили нас на кухне, чтобы рассказать о ее болезни. Как они убеждали нас сохранять надежду, хотя все было очень плохо. Мама была спокойной, а отец плакал так сильно, что не мог дышать. Пэт тогда выбежал через кухонную дверь на улицу в одних носках и три дня не появлялся дома. А я не ощущала ничего, кроме надежды.

Когда нам стал известен диагноз, первой мыслью было рассказать о нем Ренни. Я помчалась к ней на велосипеде в такую рань, что она еще не проснулась. Я старалась поймать ее врасплох. Она полусонная сидела на кровати, а я стояла на коленях и плакала, плакала и плакала. Какая-то безумная часть меня радовалась, что у меня есть такая грустная история. Но тогда она уже начала от меня отдаляться. Ренни была одержима Лилией и была в полном восторге, что та следующим летом переезжает на Джар Айленд. Стыдно признать, но я помню, как надеялась, что Ренни пожалеет меня, и мы снова станем близки, но болезнь мамы еще больше нас отдалила друг от друга.

Я вспоминаю, какой сильной была мама, пока могла, и как она увяла всего за какую-то неделю. Рак пожирал ее изнутри, и я семь дней наблюдала, как она превращается в мешок с костями. В последний день она всего один раз открыла глаза, и я не знаю, видела ли она, что я стою рядом с ее кроватью. Папа произнес ее имя, а Пэт сказал, что ее любит, но ее взгляд не сфокусировался ни на ком из нас. Как будто мы все смотрели, как закрывается дверь. Мне хотелось сказать что-нибудь многозначительное, но я так и не смогла себя заставить, а потом ее глаза снова закрылись. Мы принесли в ее комнату стереомагнитофон и снова и снова проигрывали «Джуди Голубые Глаза»

Я чуть ли не облегчение испытала, когда она ушла.

Воспоминаний об этом, а еще обо всем все хорошем, что было с нами до того, как она заболела, обычно мне хватало на всю ночь. Как только начинало рассветать, я меняла пластинку и мечтала, как бы все сложилось, если бы она не умерла. Я листала старые фотоальбомы, перечитывала письма, которые она мне писала после того, как стало известно о ее болезни.

Всю ночь я занимаюсь только этим и никогда не сплю.

Бонусом мне служит то, что я весь этот день хожу, как лунатик. Я так устаю, что ничего не чувствую. Это значит, что я не заплачу при чужих и не сорвусь с катушек. И все будут думать, что у меня все в порядке.

Я спускаюсь вниз и вижу, что папа уже сидит за столом и бессмысленным взглядом смотрит в газету. Пэт тихо ест кусок холодной пиццы над раковиной. Ну, насколько тихо он вообще может.

Парень он у нас диковатый. Вот так и проходят у нас эти дни. Наша громкая сумасшедшая семейка проводит его настолько беззвучно, насколько это возможно.

Я обнимаю папу, чтобы вернуть его обратно, в нашу реальность. Он хлопает по газете и говорит.

– Я тут нашел купон в магазин на половину тыквенного пирога в День Благодарения.

Обычно День Благодарения проходил у нас отлично. Мама вручала мне свой ящичек с рецептами, такую деревянную штуку, которую выточил папа для ее кулинарной картотеки. Я доставала те карточки, которые нам требовались, все они были грязноватыми и затертыми от частого использования. Я выкладывала на стол все ингредиенты, которые нам требовались для каждого из рецептов. Ямс, тушеная зеленая фасоль, индейка, натертая шалфеем и маслом, клюквенный соус и колбасную начинку.

Нужно ли говорить, что теперь все изменилось.

Папа пытался в первые годы после маминой смерти приготовить семейный обед, но каждый раз это был полный провал, он горько сожалел о потраченных впустую деньгах, говорил, что не может жить без Джуди, и праздник проходил так ужасно, что мы стали покупать в кулинарии жареную курицу и замороженные овощи. Единственно, что он готовил дома – это запеченную картошку. И хотя ее практически невозможно испортить, ее вкус всегда казался мне каким-то неправильным.

Вдруг папа прямо за столом начинает плакать. Интересно, какое воспоминание так его расстроило? И как назло каждый год эта чертова годовщина выпадает на будний день, мне невыносимо думать, что я проведу его не с ним.

Но еще хуже, что в следующем году меня вообще не будет на Джар Айленде.

– Что-то я неважно себя чувствую, – говорю я папе тихо, как будто у меня болит горло. – Может, я останусь дома?

– Не стоит, – отвечает он, всхлипывая.

– Что? Да ладно тебе, пап. – Я понимаю, что мой голос звучит, как у здоровой, но какая разница? – Я никогда не прогуливаю!

– Знаю. Именно поэтому ты и должна идти в школу. Твоя мама никогда бы не простила мне, что ты пропускаешь из-за нее уроки.

Я открываю рот, чтобы поспорить, но Пэт кидает на меня предупреждающий взгляд. Он прав. Этот день тяжелый для всех, и мне не хочется еще и с папой ссориться. Я плетусь наверх, одеваюсь и выхожу за дверь.

Хорошо, что многие не знают, что у меня нет мамы. Это, разумеется, не касается миссис Чиразо. Поэтому в школе в этот никто не старается общаться со мной как-то по-другому. Чему я несказанно рада, ведь я терпеть не могу всех этих сочувственных взглядов. Но все-таки мне интересно, вспомнит ли Лилия, скажет ли она мне хоть что-то. Во время похорон ее не было на острове – ее семья тогда жила в Бостоне, но все равно они сделали пожертвование от лица моей мамы какой-то онкологической клинике.

Я вхожу в вестибюль школы и вижу Лилию. Она