Книга Тотем и табу - Зигмунд Фрейд

читателя, – пишет он, – все время держать в уме то обстоятельство, что обе институции – тотемизм и экзогамия – совершенно различны по своему происхождению и по своей природе, хотя у некоторых племен они случайно скрещиваются и смешиваются» (1910). Он прямо предупреждает, что иное мнение вне сомнений приведет к неразрешимым затруднениям и недоразумениям.

Напротив, другие авторы нашли способ воспринимать экзогамию как неизбежное следствие основополагающих принципов тотемизма. Дюркгейм (1898, 1902 и 1905) отстаивает тот взгляд, что связанное с тотемом табу должно подразумевать и запрет половой близости с женщиной того же тотема. Тотем – той же крови, что и человек, а потому запрещается пролитие крови (имеются в виду дефлорация и менструация), то есть половое общение с женщиной, принадлежащей к тому же тотему[223]. Эндрю Лэнг (1905), соглашаясь в целом с Дюркгеймом, полагает даже, что для запрета на близость с женщинами того же клана нет надобности в «кровавых» табу. Общего тотемного табу, запрещающего, например, сидеть в тени тотемного дерева, уже вполне достаточно, по мнению этого автора. Впрочем, он сам приводит и иное объяснение происхождения экзогамии (см. ниже), оставляя нас гадать, в каком отношении оба эти объяснения находятся друг к другу.

Что касается исторической связи между двумя явлениями, то большинство ученых соглашается со следующим утверждением: тотемизм появился намного раньше, а экзогамия сложилась позднее[224].

Среди теорий, которые пытаются объяснить экзогамию независимо от тотемизма, выделю те немногие, что показывают различное отношение их авторов к проблеме инцеста.

Макленнан (1865) остроумно выводил существование экзогамии из остатков тех нравов, которые указывают на имевшее когда-то место похищение женщин. Он высказал предположение, что в первобытные времена мужчинам повсеместно полагалось добывать женщин из чужого рода, а брак с женщиной собственного рода «постепенно становился запретным в силу своей необычности». Преобладание экзогамии он объяснял, исходя из убеждения, что вследствие обычая убивать при рождении большинство детей женского пола в древних обществах наблюдалась нехватка женщин. Нас здесь не интересует, подтверждают ли фактические обстоятельства эти предположения Макленнана. Гораздо важнее тот факт, что гипотеза Макленнана не разъясняет, почему мужчины конкретной группы должны были отказываться от немногочисленных женщин своей крови (он попросту упустил из вида проблему инцеста; см.: Фрэзер, 1910).

В противоположность этому взгляду, другие авторы – возможно, с большим основанием – усматривают в экзогамии способ предупреждения инцеста[225]. Если оценить неуклонно возрастающую скрупулезность брачных ограничений среди австралийцев, то придется принять точку зрения Моргана (1877), Фрэзера (1910), Хауитта (1904) и Болдуина Спенсера[226]: эти правила, цитируя Фрэзера, «порождают ощущение преднамеренности» и направлены на достижение того результата, к которому действительно ведут. «Нет иных возможностей во всей полноте объяснить системы, одновременно столь сложные и столь общие» (Фрэзер).

Любопытно отметить, что первые ограничения, введенные посредством брачных классов, затронули сексуальную свободу младших поколений (касались инцеста между братьями и сестрами, а также сыновьями и матерями), между тем как инцест между отцами и дочерями прекратился только благодаря дальнейшему устрожению правил.

Но преднамеренность экзогамических ограничений сексуальности нисколько не объясняет мотивов, стоящих за введением этих ограничений. Откуда вообще берется страх перед инцестом, в котором мы вынуждены признавать корень экзогамии? Очевидно, что нас не удовлетворяет объяснение этого страха инстинктивным отвращением к половой близости с кровными родственниками, то есть ссылка на факт страха перед инцестом; социальный опыт показывает, что вопреки этому предполагаемому влечению инцест довольно часто встречается даже в современном обществе, а история свидетельствует, что инцестуозный брак фактически предписывался для привилегированных особ[227].

Вестермарк (1906–1908)[228] для объяснения страха перед инцестом указывает, что «между лицами, с детства живущими вместе, наблюдается врожденное отвращение к половой близости, а поскольку такие люди чаще всего являются кровными родственниками, это чувство находит естественное выражение в нравах и законе – как запрет полового общения между близкими родственниками». Хэвлок Эллис[229] (1914) оспаривает инстинктивность отвращения, однако в целом соглашается с данным объяснением: «Нормальное отсутствие проявления полового влечения в тех случаях, когда дело касается братьев и сестер или мальчиков и девочек, с детства живущих вместе, есть явление сугубо отрицательное ввиду полного отсутствия при этих обстоятельствах предпосылок, возбуждающих половое влечение… Между теми, кто рос с детства вместе, привычка притупляет все чувственные раздражения зрения, слуха и осязания, направляя привязанность к спокойствию и лишая власти вызывать необходимое эротическое возбуждение, производящее половую тумесценцию[230]».

Кажется примечательным, что Вестермарк видит в этом врожденном отвращении к половому общению с теми, с кем ты вместе рос в детстве, одновременно и психическое выражение биологического факта, гласящего, что кровосмешение губительно для рода. Биологическое влечение, о котором идет речь, едва ли настолько ошибалось бы в своем психологическом выражении, едва ли распространялось бы и на кровных родственников, близость с которыми губительна для продолжения рода, и на совершенно безобидных в этом отношении товарищей по дому и очагу. Не могу также удержаться от того, чтобы не процитировать замечательные возражения Фрэзера на соображения Вестермарка. Фрэзер находит непонятным, почему ныне сексуальное чувство почти не противится половой близости с товарищами по очагу, между тем как страх перед инцестом, который, по Вестермарку, есть производное от этого отвращения, столь разросся. Впрочем, другие замечания Фрэзера еще рассудительнее, и я приведу их полностью, ибо они подкрепляют мои собственные доводы, высказанные в очерке о табу.

«Трудно понять, почему всякий глубоко укоренившийся человеческий инстинкт нуждается в утверждении посредством закона. Нет закона, повелевающего людям есть или пить или запрещающего им класть руки в огонь. Люди едят и пьют, берегут руки от огня инстинктивно, из страха перед естественным, а не законным наказанием, которое повлекло бы за собой неподчинение этим влечениям. Закон запрещает только то, что люди способны творить под давлением своих влечений. Если сама природа запрещает или наказывает, то незачем запрещать или наказывать по закону. Мы легко можем поэтому допустить, что преступления, запрещенные законом, суть такие, которые многие из людей совершили бы охотно и по естественной склонности. Не будь у нас подобной склонности, не совершались бы такие преступления; а если бы они не совершались, то ни к чему было бы их запрещать. Поэтому, вместо того чтобы из законодательного запрета инцеста предполагать наличие естественного отвращения к нему, следует, скорее, сделать вывод, что естественный инстинкт влечет к инцесту; если закон подавляет это влечение, подобно другим естественным влечениям, то основанием к тому является мнение цивилизованных людей, считающих, что удовлетворение указанных естественных влечений чревато уроном общественным интересам» (Фрэзер, 1910).

К этим содержательным доводам Фрэзера могу еще прибавить, что достижения психоанализа