Книга Осколки - Том Пиккирилли

class="title1">

Глава 12

Утратив благодаря мне и очнувшейся Лизе атмосферу полной опустошенности, дом все же не стал живее — он так и остался искусственным во всех своих проявлениях, будучи просто фальшивкой-декорацией, целлулоидным миром, где проходили съемки видео для извращенцев — проходили с куда большими усердием и искусностью, чем можно было заподозрить, глядя на брошенную Лизу.

Нет, моей жертвой был не Саттер. Сьюзен не держала на него зла. Я и представить себе не мог, что Саттер настолько недалек, чтобы сделать частью своей индустрии нечто подобное. Уж он-то не позволил бы себе такого пренебрежения мерами предосторожности. Я спускался по ступенькам, думая о том, что Лиза осталась там, наверху, одна — в синяках, использованная и отброшенная, как прохудившийся презерватив.

Или как козел отпущения.

Д. Б. убивал детей в подвале, уже потом — относил на задний двор. В детстве я думал, что схожу с ума, когда слышал из вентиляции детские голоса. Гораздо позже, при виде того, что осталось от этих детей, я тоже чуть не лишился рассудка. Отец слушал мои истории и смеялся — хотя я знал, что его гложет страх. Он боялся Д. Б., но не боялся причинять мне боль.

Я крепко вцепился в перила.

По моему загривку будто проползла холодная змея. Никто не знал, что я здесь, — если только Зенит не сообщила кому-нибудь, после того как я ушел. Меня слегка подташнивало от приторной вони освежителя; ароматы вишни и ванили делали воздух удушливым, каким-то маслянистым. Благодаря головокружению какой-то фрагмент мозаики почти встал на место — но не совсем. Я понимал, что вывел Зенит из себя, зарекомендовал себя полнейшим безумцем — но также осознал и то, что она не была причастна к смерти Сьюзен. Зенит мне сразу понравилась, но заключать с ней контракт на звукозапись я не стал бы.

Ведьмовское хихиканье Лизы наверху разогнало ледяную водицу по моим венам. Я должен был выяснить, что находится в подвале.

У меня были свои подозрения.

Я взялся последовательно проверять все двери на первом этаже, пока не обнаружил нужную. Слева, высоко на стене размещался щиток с выключателями, освещая длинную лестницу со ступенями, покрытыми дорогим ковром. Обшитые панелями из сосны стены и полированные латунные перила спускались вниз, в просторное помещение.

Сойдя в подвал, я попал в нечто среднее между детской комнатой и фетиш-залом. «Детская» часть помещения напомнила мне о брате, о всех связанных с ним кошмарах. Тут большое зеркало для самолюбования занимало всю дальнюю стену, отражая стулья, тумбу в форме сердца, кровать, столы с резиновой обивкой, кожаные ремни, наручники и штуки странного вида, назначение которых я попросту не понимал. Обстановка выглядела приятно, но вместе с тем — болезненно. Я всегда считал себя человеком с богатым воображением, но для того, чтобы ориентироваться в здешнем инструментарии, мне явно не хватало знаний. На глаза мне попалось устройство, спроектированное, похоже, для того, чтобы разместить в нем сразу трех человек спинами друг к другу и насадить их почками на острые крючки из хирургической стали; иное применение попросту не шло на ум.

Реквизит из порнофильмов был разбросан по полу — часы, пресс-папье, рамки для картин. Возможно, когда-то это все было аккуратно сложено в стеллаж с расколоченными стеклянными дверцами, опрокинутый набок. Кое-что еще привлекло мое внимание.

Чья-то нога в ботинке.

Я подошел поближе. За рухнувшим стеллажом, уткнув лицо в ковер и свернувшись калачиком, лежал Джон Бракман. В его глазах появилось слегка насмешливое выражение, как будто он попался на розыгрыш и не мог поверить, что его так легко провели. У него были выбиты передние зубы, в агонии тело скрючилось, точно у слизняка, проползшего по соли. Очки лежали в двух футах от тела — одна линза треснула, другой не было. Из широкой раны в животе, которую Бракман безуспешно пытался сжать руками, выпали кольца кишок. Кровь запеклась, но еще не полностью высохла. Он был мертв не более получаса; возможно, когда я только вошел в этот дом, жизнь еще теплилась в нем.

Я велел ему забыть о Сьюзен, и он не послушался. Невольно я даже проникся к нему уважением — все-таки он любил девчонку, доказал это ценой собственной жизни. Что же он узнал? Какой след привел его сюда? Быть может, на деле он был куда лучше знаком с делами Саттера, чем я. Горе наставило его на верный путь; каким бы разбитым он ни чувствовал себя после ее смерти, млея в тени обелиска, воздвигнутого в ее честь, было видно, что он был рад умереть как мученик во имя любви. Это был тот вид самообмана, который нравился романтикам. Это объясняло довольное выражение его глаз.

Я обернулся, почти ожидая увидеть кого-то позади. Нет, все чисто. Я прислонился к стене и попытался разобраться в происходящем. Но ни лампочка не загорелась у меня над головой, ни ослепительная молния озарения не поразила меня. Официальное расследование вряд ли связало бы смерть Бракмана с самоубийством Сьюзен или пожаром в похоронном бюро. Три разрозненных несчастных случая — вот как это все выглядело со стороны. Если кто-то, как я, хотел увидеть связь, ему требовалось прижаться лицом прямо к холсту. А это не сделать, не замаравшись.

Вид крови немного привел меня в чувство. Мне хотелось убраться отсюда к чертовой матери. Я повернулся к лестнице.

Некто Фредерик Малкомбер, он же Статуя Свободы, он же Ирокез, стоял на верхней ступеньке лестницы, опустив голову и шаркая ногами. Наши взгляды столкнулись далеко не сразу. Грузный тип был одновременно удивлен и рад меня видеть, судя по глазам.

— Ты, — прорычал он. Черты его лица исказились, нос сморщился, как у животного. Он чем-то походил на собаку — любую из тех, что были замучены моим братом. Сегодня на его волосах красовалось меньше лака, чем обычно, и влажные пряди торчали под разными углами. На подбородке у него, точно там, куда вчера вечером я нанес ему самый сильный удар, образовался небольшой круглый синяк, и меня абсурдным образом задел тот факт, что ему не пришлось накладывать швы. Он даже ножищи переставлял без той трепетной осторожности, что присуща людям, чью мошонку недавно пытались отбить.

На сей раз, как я понял, легко отделаться мне не сулило. Ирокез был взвинчен, в его черепушке роился миллион смертоубийственных мыслей, и лицо его превратилось в самый натуральный телетайп, транслирующий неандертальскую звериную жестокость. Отомстить за унижение, скрыть убийство, доказать, что не лыком шит, спрятать еще одно тело — все