Книга Росток - Георгий Арсентьевич Кныш

спокойными и безоблачными раньше, залегли продолговатые фиолетовые круги. Уголки полных губ вытянулись вниз, придавая лицу выражение обиженного ребенка. Заострился маленький вздернутый носик.

Ей не хотелось подшивать ни юбки, ни платья, они уже не обтягивали ее стройную, словно высеченную из мрамора, фигуру, свободно свисали с плеч и бедер. А ведь совсем недавно она ходила, гордо вскинув голову, выпятив красиво очерченные полные груди, будто счастливая молоденькая мамаша, только что выписавшаяся из роддома.

Аида матерью еще не была. Считала — преждевременно. Да и станет ли ею? Где-то в уголках сознания шевелился маленький теплый котеночек надежды. Сейчас, гладенький, нежный, он сидел молчаливый, придавленный неожиданными заботами. «Сиди, сиди, может быть, дождешься, может быть, и вырвешься еще на широкий простор, распушишь шерстку, распрямишь ушки и хвостик...»

Включив газовую колонку, открыла кран. Бросила в таз несколько разноцветных сорочек, чтобы постирать.

Есть не хотелось. Все же поставила на газовую плиту кастрюльку с нечищеной картошкой. Пусть булькает. Если не съест сейчас, утром не придется рано подниматься, полежит лишних полчаса.

Насыпав в таз стиральный порошок, постирала сорочки, повесила сушить на шнур, протянутый вдоль ванной. Разделась, попробовала ногой воду, невольно вскрикнула — горячая. Пустила холодную. Стала рассматривать себя в зеркале, поглаживая бедра, живот, грудь. «Будто бы такая, как и другие женщины. Не бог весть какая красивая, но и не уродливая. Я еще могу нравиться мужчинам. Где, в чем, когда я просмотрела перемену в чувствах Григория, позволила ему отдалиться, охладеть, очерстветь? И сама отдалилась, очерствела. Недаром же он дразнит меня непорочной. — Холодной воды набралось вдосталь, она сделалась ласковой и приятной, как руки Гриши в первые годы замужества, когда нежно и ласково перебегали по шее, по спине. — Разве... Разве действительно надо в этих интимнейших, самых святых отношениях, когда зачинается жизнь, быть жадной, разнузданной, неутолимой? Разве целомудренная сдержанность мешает проявлению затаенного, заветного? Выходит, что так...»

Став на колени в ванной, вылила на голову заранее приготовленное яйцо, взбила его пеной, смыла. Сполоснув волосы, легла навзничь в воду, расслабила мышцы. Необычное для последних дней спокойствие охватило ее. Не хотелось ни думать, ни копаться в своих чувствах и переживаниях. Тепло воды, казалось, переливалось в ее тело, согревая мышцы, восстанавливая силы.

«Довольно нежиться! — приказала она себе. Намочив и намылив мочалку, принялась тереть грудь, живот. Как ни извивалась, чтобы достать до лопаток, так и не сумела. Вздохнула: — Нет Гриши».

Насухо вытершись, накинула халатик, побежала на кухню. Почему-то очень захотелось есть. Картошка в мундирах поспела как раз своевременно. Начистив, сложила в тарелку, помаслила, посолила, полила сметаной. Руки дрожали, когда резала хлеб и посматривала на картошку. Ишь ты, проголодалась не на шутку. Придавленный горечью событий, перемен, переживаний мозг сосредоточился на еде, отодвинув куда-то ежедневные потребности, удовлетворение которых необходимо для поддержания жизни. Теперь же, немного расслабившись в блаженном предчувствии двух выходных, Аида почувствовала настоящий голод.

Сев на краешек стула, поискала взглядом вилку. Ее не было. Поленившись выдвинуть ящик стола, махнула рукой и прямо пальцами схватила картошку — белую, разваренную, помасленную, политую сметаной. Эх, и еда! Когда это она с таким наслаждением ела? Пожалуй, еще у мамы... Подоив корову, она каждое утро выпивала полную кружку теплого молока, съедала посыпанный солью кусок ржаного хлеба.

— Забыла про хлеб, — беспечно упрекнула себя. — Недотепа...

Но хлеб лежал на другом конце стола, за ним надо было протягивать руку.

— Ладно, обойдусь... И так вкусно.

Выпустив струю пара, весело и призывно заурчал чайник.

— Ну чего кипятишься? — как к живому обратилась к нему Аида. — Сейчас я тебя успокою.

Она выплеснула из голубого керамического чайника в раковину старую заварку, насыпала из вновь разорванной пачки щепотку зеленого чая, налила кипятку. Настоится, растворится, станет крепким и душистым — тогда и попьет. Облизывая пальцы, доела картошку. Быстро вымыла посуду, поставила на полку сушиться. Включив свет, вошла в спальню.

Вынимая из шкафа постельное белье, увидела выходной костюм Григория. Подняла руку, задумчиво погладила лацкан. Это к нему она совсем недавно, всего-навсего осенью, прикрепляла вот этот бронзовый значок — земной шар в виде человеческой головы смотрит вдаль, во Вселенную; казалось, его зовут зеленые мерцающие созвездия. «Почему же ты меня не позовешь, Гриша?» — прошептала Аида, прижав щеку к лацкану пиджака.

С минуту она стояла в оцепенении, закрыв глаза, пока что-то чужое, враждебное не потревожило ее задумчивость. Что? Она огляделась, прислушалась. Глубоко вздохнула, и это чужое, чуждое внезапно ворвалось в нее так, как это не раз случалось на работе, когда она заходила в кабинет Майи Львовны Беркович. Ее запах, ее духи.

Поспешно, чтобы избавиться от этого запаха, схватила белье, кинула на кровать. В сердцах грохнула полированной дверцей шкафа, щелкнула ключом. Принюхалась... Нет, не слышно.

Успокоившись, включила торшер, застелила кровать, взбила подушку, расправила одеяло, недавно купленное, красивое, с шелковым верхом. Постояв над холодной постелью, выключила верхний свет, придвинула торшер к кровати: «Почитаю...»

Взяла с полки книжного шкафа какую-то книгу. Перевод с английского. Две женщины любят одного мужчину. Одна изменяет своему мужу, чтобы быть с чужим, другая оберегает себя от посягательств другой женщины. В конце концов клубок закручивается так, что Аида перестала верить в способность автора его распутать. Закрыв книгу, взглянула на название и не поняла, почему на обложке написано «Счастливая пора». Отложила книжку в сторону, погасила торшер.

Долго лежала с подложенными под голову руками, с раскрытыми глазами, лениво перебирая мысли, которые приплывали и отплывали, как гонимые ветром по воде засохшие осенние листья. Ей казалось, будто она кого-то ждет. Вот-вот щелкнет английский замок, стукнет входная дверь, заскрипит паркет. Кто-то что-то заденет, пройдет по коридору, шаркая шлепанцами. В спальню влетит полоса света и выскочит обратно в прихожую, прихлопнутая дверью. Твердые шершавые пальцы нащупают край одеяла. Откинут его. Тяжелое тело, невидимое в темноте, но такое знакомое и родное, вдавит пружины, придвинется ближе, и она жадно вберет в себя его запах. Крепкие пальцы коснутся груди, согреют ее. Она долго будет лежать в ожидании, зная, что сладкая расслабленность постепенно будет разливаться по ее телу до тех пор, пока не коснется сердца. Тогда она, вся открытая жгучему желанию, обмякнет, вздрогнет и ощутит каждой клеточкой своего тела, что ее желание передалось тому, другому. Он отнимет руки от ее груди, подсунет их под шею, повернет ее