Книга Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

Как все счастливые, он полагал, что мир и люди существуют только затем, чтобы дополнять его счастье. В его ответной речи был риск не собрать костей, но он никакого риска не видел. Он был похож на ребенка, который отыскал во рву противотанковую гранату и катает ее, как невинный колобок. Собрание молчало. С ужасающей непринужденностью Карякин объявил, что их преподаватель круглый невежда. Разве так боролся за высоту убеждений Ленин? Воспитывать на козлах отпущения — значит развязывать руки людям, жадным до расправы. Он заявил, что не признает суда над собой. Можно оспорить любое мнение, но судить за мнения — это позор. И для чего сюда приплетен профессор Гулейко, замечательный лингвист и превосходный человек? Профессор учит любить родной язык. Он учит мысли, ибо всякая мысль в языке. Он, студент Карякин, его благодарный ученик. Разве у профессора только один ученик? А Бодуэн де Куртенэ был, между прочим, русский человек по имени Иван Александрович. Можно подумать, что об этом знают лишь двое: профессор Гулейко и студент Карякин. Собрание жутко молчало. На Карякина смотрели, как на лунатика, который идет по карнизу над пропастью в десять этажей: если сейчас его разбудить, он сорвется.

— Это точно! — выкрикнул Жорка Висаев, отчаянный человек.

Его решимости хватало только на это. Жорка энергически махнул рукой и вышел, пораженный собственной смелостью. И тут всех прорвало… Собрание длилось до полуночи.

Преподаватель Корягин, пользуясь правом председательствующего, много раз предоставлял слово самому себе и все повторял:

— Студент Карякин, я вас предупреждаю: в ваших мыслях не тот душок. Не тот! Вы все ставите с ног на голову.

А Карякин в это время сидел в сторонке и писал, положив блокнот на колено. Он писал заявление. «В связи с тем, что во вверенном Вам учебном заведении безраздельно господствует болван и невежда, покорнейше прошу Вас, уважаемый товарищ ректор, освободить меня от общения с ним и с сего числа не считать меня студентом».

Он вырвал листок из блокнота, вынул из кармана студенческий билет и, подойдя к столу, положил то и другое перед деканом факультета. Стало опять очень тихо. И в этой тишине на виду у всей почтенной публики Карякин для самого же себя неожиданно учудил такое, о чем и по сей день вспоминают: он встал вверх ногами и на руках вышел за дверь.

Два года Карякин мыкался, не зная, куда себя определить. Подруга спасала его от уныния. Да и сам он все еще повторял по привычке свое заклинание: «Все будет хорошо». Но чем дальше, тем чаще он повторял его в вопросительном тоне. «Все будет хорошо? Может быть. В конце концов. В конце-то всех концов — это когда же? В масштабе истории, что ли? Но отдельному человеку — тому, которому отпущено сознательной жизни чуть более полувека, — ему-то как быть?»

В сердце у него поселилась усталость, он все больше стал терять веру в себя. Капля за каплей она из него уходила, как уходит вода из надтреснутого кувшина.

Наружно было все в завидном порядке: учительство, уважение, хорошая семья. Но куда девалось то бодрое чувство владения целым миром, которое вело его по жизни в прежние годы? Утрата началась с того дня, когда первый раз, целиком понадеявшись на счастливую звезду, он ушел от борьбы. Конечно, акробатический трюк, благодаря которому он прославился, был неумной выходкой. Но Карякин жалел, что теперь он на такое уже не способен. Или уже старость, что ли, маячит впереди? Молодость, она ведь не возвращается.

5

Молодость не возвращается? Она возвращается!

В долгое ненастье думаешь, что так уж от века — дождь, ветер, холод. Думаешь — и наперед всегда будет так: хмарь, да хмарь, да унылое качание берез, да тусклые лужи. Можно жить и в ненастье. Но что это — небо очистилось, и явилось солнце!

А то еще с поздней любовью можно сравнить чувство, какое переживал Карякин. Живешь помаленьку, ходишь на службу. По субботам ходишь в баню, повышаешь культурный уровень. И таким вот манером мог бы прожить до кончины. Но что за чудо такое — любовь! Та же служба, та же баня и тот же культурный уровень. Но как празднично все! До чего же высок мир!

Что за причина была явиться радости, которая ушла! «Ничтожное существо человек! — усмехнулся Карякин. — Посулили ему квартиру, и пожалуйста вам — поворот в мировоззрении». Усмехаться-то он усмехается, а сам боится пуще беды — не спугнуть бы радость. Квартира квартирой (не такая уж, впрочем, ничтожная вещь), но было тут и другое.

— Карякин Владимир Сергеевич.

— Это я, — обернулся Карякин.

— Иван Афанасьевич приглашает вас зайти.

Карякин помедлил и встал. С Иваном Афанасьевичем Зеницыным он до того не встречался. Председатель горисполкома пил чай.

— Здравствуйте! Хотите чаю?

Карякин не отказался. Чай так чай.

— Но погодите. Пока не садитесь, стойте торжественно.

Зеницын и сам встал. Он застегнул пиджак, пригладил лысину и подал Карякину ключи от его квартиры и ордер. За неимением золотого блюда бесценный документ вместе с ключом был преподнесен на тарелке из-под графина. Изображая оркестр, Иван Афанасьевич сделал немножко «туш» и долго тряс руку Карякину. Помогли еще секретарша и двое служащих, случайно здесь оказавшихся. Они стояли в дверях председательского кабинета и аплодировали.

Карякина тронула эта шутка. Подобало бы ему самому сказать что-нибудь в том же тоне, сделать жест какой-нибудь «этакий». Но он сконфузился до крайности.

— Спасибо, — только и говорил он. — Большое спасибо, — впопад и невпопад повторял Карякин, сам на себя досадуя, что никаких других слов у него не находится.

Ордера на квартиры Зеницын вручал сам. Это удовольствие он себе присвоил.

— Что делать, грешен, — признался он. — Человек получает радость из твоих рук. Так вот — не из моих ведь рук, от Советской власти он эту радость получает, а все равно как бы и от меня. Нескромно, пожалуй. А то и глупо.

Карякин тихо улыбался и молчал.

— Пейте чай. Впрочем, я вручения эти делаю не всем — тоже должен признаться. Выборочно… Я хитрый!

Таким искренне Зеницын себя считал. Луноподобная его физиономия была сама искренность.

— Происходит вот что, уважаемый Владимир Сергеевич. Сейчас я вам все объясню. Происходит следующее…

Зеницын рассовал бумаги по сторонам, будто без чистого стола объяснения быть не могло. Но потом он махнул рукой и сел в кресло напротив Карякина.

— Судостроитель, кадровый инженер. Это я о себе… А сел вот здесь. Речушка — воробью напиться, не то что судостроение. Лесохимия, которую тут сооружают, тоже ведь не по моей части. Вы послушайте. На пенсию собрался. Но тут эка