Книга Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко

спросил он у сына.

Тот еще не успел ответить, как старик сам навел его на мысль.

– Ведь ты инженер с именем… Работай… Если тебе нужны письма, деньги…

И сам потом Этторе не понял, как у него сорвалось с языка:

– Да, меня зовут давно…

– Куда?

– Далеко на восток… Предполагаются большие постройки.

– Ну, вот и отлично.

– Меня удерживает только, что надолго придется ехать.

– И прекрасно. Увидишь новые страны.

Мать сидела, бледная и растерянная.

У Этторе сердце дрогнуло, когда он взглянул на нее.

– Не бойся, мама, я буду приезжать оттуда, чтобы видеться с тобою.

– Я стара… очень стара… Карло тоже скоро оставит меня…

Молодой человек взял ее руку и начал целовать.

– Так страшно одной.

– А знаешь, мама, чтобы я на твоем месте сделал? Уехал бы во Флоренцию к Эмилии. Ты сама посуди. Молоденькая девушка там одна – одинешенька. Ей еще хуже тебя… Жутко и скучно. Она ведь привыкла к твоей заботе.

– Да, да… Ты прав… Ты прав.

Старый Брешиани усмехнулся.

– Бабы, как куры. Только тогда и счастливы, когда яйца высиживают. Подсунь ей хоть утиное – всё равно!

Встал и ушел.

Едва – едва Этторе совладал с собою. Ему хотелось рассказать матери свои планы, но, во – первых, они сами еще не сложились в его мыслях, а во – вторых, у бедной старушки пропал бы и тот небольшой покой, который для нее еще был возможен. Она весь этот вечер не выпустила головы сына из рук. Ласкала его густые, бобром стоявшие волосы, заглядывала ему в глаза, гладила щеки.

– Как ты похудел, осунулся… Да, разумеется, тебе тошно и скучно здесь. Я слишком эгоистка.

– Это ты? – невольно рассмеялся сын.

– Да, я.

– Если бы таких эгоисток не было, пришлось бы апостолу Петру рай запереть. Некому бы и жить в нем.

– Нет, нет. Мы, старики, много думаем о себе и мало о детях. Так уж у нас голова устроена, – не понимаем мы их стремлений. Но не понимать можно, а вот мешать не следует, – она незаметно отерла слезинку. – Да, не следует. Молодости нужен простор. Ее ведь не удержишь в душных комнатах. Это нам хорошо – тишина и покой. Всё больше к могиле приучает. А вам другое дело. Всё равно, что орла в курятник запереть. Поезжай. Я тебя благословлю. Только помни, как тебе будет свободно, сейчас наведывайся. Авось, вернешься вовремя… Глаза мне закроешь.

– Ну, вот. Что у тебя за мысли, мама?

– Нет, знаешь. Годы свое берут. Уж начались ревматизмы. На левом боку спать не могу, сердце болит. Посидишь с полчаса – встать трудно, в коленях резь. Ну и забывчива сделалась. Всё, что давно было, как на ладони, а вчерашнее из памяти вон. Пора! Ты знаешь, – наклонилась она к сыну. – У нас с падре Доменико одна и та же рука была. То есть линии совсем сходились…

– Ну?

– Как – «ну»? Ведь он умер… Значит, и мне скоро. Ладонь никогда не врет. Эти черточки на ней сам Бог провел… Понимаешь?

В постели он долго не спал. Окно оставалось открытым. Яркие крупные звезды светили ему. Он смотрел перед собою, но не их видел во мраке. Издали, из бесконечной дали светлые и радостные неслись к нему любимые образы, воплощавшие молодые мечты. Воздуху казалось мало, – дышать нечем, таким восторгом подымало грудь. Он сбросил одеяло. Прохлада широко струилась в его комнату, а ему было жарко. Откуда – то с середины озера доносилась чуть слышная песня. Запоздалый гребец, коротая время, возвращался в Торно или Блевио. Звуки и плакали, и радовались. Мрачная завеса, скрывавшая еще вчера всё перед глазами Этторе, сползала теперь, и он невольно повторял:

– Как хороша жизнь, какое счастье сознавать себя молодым, сильным, красивым, талантливым и, вместе с этим, носить в душе Бога!

И в который уже раз он сам себе страстно клялся: нигде и никогда не творить себе кумиров и перед жаждавшей покаянных рыданий массой не свидетельствовать ложно!

XXVIII

На этот раз он укладывался быстро. Было воскресенье, четвертое октября. День удался такой, какие и в этом благословленном краю истинная редкость. На небе ни облачка. Горы млели и нежились в солнечном свете. Озеро не отводило от солнца молитвенного взгляда глубоких голубых глаз. Виллы, окутанные ревнивыми садами, улыбались из – за обнимавших их зеленых рук. И руки эти держали у мраморных колонн и стен полные пригоршни поздних роз. Тонкий и возбуждающий аромат olia fragrans[61] был разлит в воздухе. Фиалки лиловели по склонам. В оврагах и складках берега лежали сквозные синие тени.

Этторе Брешиани вдруг сделалось так жалко и этой виллы, и магнолий, и платанов вокруг нее! Когда он увидит еще роскошь чудесного сада, в тени которого он бегал ребенком? Ну, мать – он встретит во Флоренции, а начнется настоящее дело, едва ли на первых порах ему удастся урваться из далеких и чуждых ему городов сюда, в эту тишину и прохладу… Вон Блевио уселся на полугоре, над самым обрывом, цепко уселся – даже дома к домам лепятся, как улитки, гроздьями приросшие к камню. Всё это ему и близко, и дорого и прощался он с ними, как прощаются с друзьями, посылая им грустное addio[62]. Как всё это не похоже на то, чего он ждал. Ему казалось, он задохнется от радости, оставляя отцовскую виллу, а вместо того сердце щемило и хотелось плакать.

Он вышел в Черноббио. Следовало пожать руку старику доктору и другу его матери. Тому на днях минуло восемьдесят три года, может быть, это свидание для них будет последним. От виллы было не более десяти минут до крошечного городка. Над ним звонили колокола и с высокой сквозной башни их торжественный благовест несся по озеру на ту сторону, откуда ему отвечали тем же белые и тонкие колокольни Торно и Блевио. Наивные домики Черноббио украсились, как могли. Пестрели коврами, гирляндами зелени. Вон окно бедной старухи Валерии, – у нее нечего было вывесить, а отстать от соседей казалось неприлично. Она закинула за окно голубую ветхую юбку, как и она помнившую лучшие дни, украсила ее желтыми чулками, а надо всем поставила единственное сокровище ее убогого угла – гипсовую Мадонну. Но солнце благосклонно к бедным, и небо на этот раз облило таким светом «лепту вдовицы», кинуло на нее такие оттенки, что Этторе невольно залюбовался…

Повернув в главную улицу – он принужден был приостановиться, прижаться к стене