Книга Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Джонатан Садовски

помогают бороться с болезнью и облегчают страдания человека. Зовите меня старомодным, если хотите, но лично я приветствую облегчение страданий. Иногда антибиотики могут принести вред, а чрезмерное увлечение ими – также настоящая проблема. Не стоит принимать их, если ты здоров или если заболел чем-то, что не было вызвано бактериальными возбудителями. Точно так же мы должны остерегаться злоупотребления антидепрессантами. Не стоит забывать про широкий спектр побочных эффектов, а для многих людей психотерапия может быть лучшим вариантом. Но разным людям помогает разное.

Один из пациентов Питера Крамера сказал о жизни без антидепрессантов следующее: «Как будто тебя заставили жить в стране, где нет электричества. Не то чтобы люди никогда не жили в таких условиях, но в нашем мире – это серьезные лишения»[528]. Причем слово «мир» следует понимать буквально – весь мир.

Антидепрессанты захватывают мир

Язык психиатрии в Латвии подвергся вторжению диагноза «депрессия».

Виеда Скултанс[529]

Вероятно, шумиха вокруг антидепрессантов в настоящее время слегка поутихла, но применение самих препаратов продолжает увеличиваться. Вне зависимости от того, является ли депрессия болезнью, известной миру со времен античности или нет, антидепрессанты распространяются по всему свету, как сигареты, кока-кола или шоу Опры Уинфри. Антидепрессанты – продукт, сумевший пересечь культурные границы. Можно продавать их и в рамках физической концепции (депрессия – результат химического дисбаланса в мозге), и встраивать в одну из местных концепций; а можно и совмещать обе стратегии. Специалисты по медицинской антропологии показывают, правда, не всегда безупречно, как встраиваются антидепрессанты в новые культурные пространства. Четверть века назад еще можно было утверждать, что эпоха антидепрессантов «ограничивается западным миром»[530]. Теперь это не так.

Латвия – прибалтийское государство, входившее в состав Союза Советских Социалистических Республик (СССР). Государства Балтии были в числе тех, кто сильнее всего ждал распада Советского государства и отделения от него. Однако падение СССР привело к ухудшению положения многих, особенно уязвимых, категорий населения: пожилых, матерей-одиночек, людей с ограниченными возможностями и хроническими заболеваниями. Советская система, подобно некоторым другим коммунистическим системам, поощряла соматический взгляд на стресс. Неврастения была распространенным диагнозом[531]. Между прочим, советская система практиковала целостный подход, то есть принимала во внимание эмоции, телесный опыт и поведение.

В последнее годы перед распадом СССР в Латвии господствовало утверждение, что при советском режиме людей чрезмерно залечивали. Поэтому после получения государством независимого статуса количество специалистов, – особенно психиатров и неврологов, – было существенно сокращено. Сейчас медицина все больше ориентируется на конкретного пациента, а не на социальную систему. Врачи знают о тяжелом положении своих пациентов, но ничего не могут сделать. На конференциях, организованных фармацевтическими компаниями, происходит распространение информации не только о самих препаратах, но и диагнозах, при которых они применяются. Западная психиатрия имеет высокий социальный статус. Соматические проявления стресса рассматриваются как замаскированная депрессия. Пациенты перенимают язык фармацевтики, однако антидепрессанты остаются предметом роскоши, сопоставимым с билетами в оперу[532]. В эпоху антидепрессантов в Латвии доминирующим взглядом на депрессию является индивидуализм и то, что на нее способны влиять антидепрессанты, но при этом сами лекарства были доступны не всем.

В Иране начиная с 1980-х годов также улучшилась диагностика депрессии и резко возросло применение антидепрессантов. Иранцы связывают такой рост с ужасными последствиями ирано-иракской войны, начавшейся в 1980 году со вторжения Ирака и закончившейся прекращением огня только в 1988 году.

До иранской революции 1979 года для описания стресса применялись поэтические или же религиозные термины. Некоторая степень меланхолии могла свидетельствовать о силе характера и духовных достижениях человека. Применялся психоанализ Фрейда, но частью медицины он не был. Иранская психиатрия придавала особое значение мозгу. После революции психоанализ оказался окончательно маргинализирован, поскольку считался западным влиянием.

Война, как часто бывает, легитимизировала психиатрические взгляды на психические заболевания. Первыми переняли язык психиатрии образованные люди и молодежь, но постепенно психиатрический дискурс проникал все глубже в СМИ. Депрессия из болезни все больше становилась национальной чертой характера. Применение антидепрессантов стало обычным явлением и важной частью национального дискурса. Иранцы считают, что причины депрессии лежат в общественной плоскости, – указывая на долгосрочные травматические последствия войны, – но они также восприимчивы и к физическим средствам лечения. Эффективность препаратов никогда не подразумевала то, что депрессия – «лишь биохимия». Скорее напротив – эпоха «Прозака» в Иране рассматривает депрессию как социальное явление куда прилежнее, чем более ранняя психиатрическая культура[533].

Япония – еще одна страна, где депрессия стала знаковой национальной болезнью[534]. Интересно, что когда-то Япония была кандидатом на место, где депрессии вообще нет, – по крайней мере, до тех пор, пока крупные фармацевтические компании не стали рекламировать депрессию и препараты от нее. Реальная история же куда сложнее.

Некоторые японские исследователи, подхватившие идеи Рут Бенедикт о «культуре стыда» в Японии[535], также утверждали, что, по сравнению с Америкой, в Японии депрессии вообще нет. Кто-то усмотрел в рассуждениях Бенедикт намек на западное превосходство. Для этих ученых более социально интегрированная личность японцев являлась культурным достижением, предохраняющим от депрессии.

Однако появление языка медицины, характеризующего депрессию как болезнь, включая специальную терминологию для ее описания, датируется в Японии, по крайней мере, XVI веком. Дискурс основывался на понятии ки – аналоге китайской ци – жизненной силы, проходящей через тело. По причине изменений, скажем, климата, диеты или образа жизни может наблюдаться блокирование или застой ки. После чего человек впадает в мрачное состояние и испытывает столь глубокую скорбь, что может заболеть или даже умереть. В первом японском учебнике по внутренним болезням, переведенном с голландского, упоминается термин «меланхолия», объясняемый при помощи концепции ки. Но японская психиатрия стала вытеснять термин в пользу «депрессии» примерно в то же самое время, что и западная медицина, также она стала больше основываться на строении мозга и меньше на концепции ки. Большая часть основных западных методик физического лечения депрессии, таких как ЭСТ, также появлялась в Японии спустя несколько месяцев после появления в Европе[536]. Дорогу в Японию также сразу же проложили и лекарства от депрессии[537]. Сама болезнь была провозглашена наследственным заболеванием, а затем вдруг стала настолько стигматизированной, что никакой японец не стал бы признаваться, что страдает ею. Физическая причина болезни также не гарантировала избавления от стигмы.

Картина начала меняться под влиянием антипсихиатрического движения в Японии. Влияние оказалось кратким, однако его хватило на то, чтобы вытеснить доминирование биологии. Поиск альтернативы привел к созданию общественных центров психического здоровья. Как и на Западе, доступность психиатрической помощи вне лечебниц увеличило число получающих лечение от депрессии. Но стигма никуда не делась. Чтобы побудить пациентов принимать антидепрессанты, врачи напирали на то, что это болезнь,