Книга Соль любви - Ирина Кисельгоф

– Там не люди, а механические кукушки! Они танцуют беззвучно! Без музыки, не раскрыв даже рта! – хрипела я как безумная. – Их души не только умерли, они разложились внутри их! Распались на сто кусков. Их не собрать ни одному психиатру! Их убила жизнь, а добивает каземат психбольницы!

Гера пытался меня обнять, я отбивалась руками и ногами. Как безумная. Гера что-то говорил, я не слышала. У меня перед глазами стелился красный жаркий туман. Я отбивалась, пока были силы, но они быстро закончились.

– Катя, Катенька. Никакой больницы. Я обещаю. – Я слышала голос Геры, он молил меня. – Я хочу тебе помочь, но не могу. Не знаю как. Все люди ходят к психотерапевтам или психологам. Все. Понимаешь? Все. Любой, самый здоровый человек, у которого стресс. Даже если нет стресса. Я буду с тобой все время. Столько, сколько нужно. Ты не останешься одна.

– Это правда? – спросила я механическим голосом.

– Да, – он сжал меня изо всех сил. – Ты всегда будешь со мной. Я обещаю. Ты же мне веришь?

Я смотрела в его глаза долго-долго, а потом обняла Геру. Я нашла ответ. Это оказалось легко. Трудно поверить сразу, если верить отвык.

Его сердце билось как сумасшедшее. Я поцеловала его сердце, чтобы вылечить. Я поцеловала его руки, чтобы они всегда были сильными. Его глаза, два синих мировых океана. Сначала один, потом второй. Его губы, сложенные восьмеркой, настоящим символом бесконечности. Потом снова сердце, руки, глаза, губы. До бесконечности. Я целовала его горячее, любящее сердце, принимая его как эвтаназию. Через долгие, растянутые во времени, умышленные поцелуи. По одному поцелую каждую секунду вселенского, бесконечного времени. Я – его, он – меня. Было так жарко.

– Почему мы не можем быть вместе? – спросила я. – Ты – это я, а я – это ты. Ты же сам знаешь. Я бы тогда не металась по миру в поисках чужой жизни. Мы были бы счастливы. Уже давно. Чего ты боялся?

– Я боялся за тебя. Тебе жить.

– Ерунда! Мы троюродные – раз. Надо было бы, уехали. Это два. И я перечитала генетику от и до. Сто раз. Наш закон не запрещает такие браки. Все знают, что не запрещено, то разрешено, – я засмеялась. – Или ты хочешь спорить с законом?

– Тебе жить с людьми. Это не генетика и не закон, это жизнь. Ты очень ранимая. Совсем хрупкая. Так трудно жить. Я за тебя боюсь. Очень боюсь.

– Получается, все люди злые?

– Нет. Просто одни злые, а у других благие намерения.

– Это одно и то же, – убежденно сказала я и поцеловала его ладонь. – Пусть не лезут в чужую жизнь своими благими намерениями, а от врагов мы сами отобьемся.

Я спала с Герой, прилепившись к нему, как плющ к крепкому дубу. Я даже во сне боялась сломаться. Без него.

Мне приснился сон. Семь прекрасных близняшек, похожих друг на друга, как капли воды. Мы шли по влажной, изумрудно-зеленой траве, топча ногами исчадий ада, красных и черных скорпионов. Им было от нас не убежать и не скрыться. Нигде.

Меня тронули за руку, я обернулась и увидела Геру.

– Не убивай меня, – попросил он. – Яд – это лекарство.

На его кирпично-красном плече из глины сидел черный скорпион, его хвост был опущен. Я стала ему не нужна.

– Зачем тогда Благие намерения убивают яд? – спросила я.

– Потому что Благие намерения – это лекарство.

– Но лекарство – это яд.

– В том-то и дело.

У Геры смуглая кожа во все времена года. С кирпично-красным оттенком. Он был Адамом Кадмоном, обожженным богом из глины. И бог вылепил меня из его ребра.

Утром я погладила черного скорпиона, вытатуированного на лопатке Геры, тот поздоровался со мной своим хвостом.

– Привет! – рассмеялась я.

Глава 19

Я убила Геру. Доконала его своим бесконечным нытьем, нелепыми слезами, бессмысленными жалобами, никчемными стенаниями, своей липкой навязчивостью. Вместо того чтобы дарить радость единственному близкому человеку, я приносила ему боль, слезы, гнев. Я мучила и мучила его. До бесконечности. Я утомила его собой. Он просто устал жить и ушел отдохнуть. От меня.

Любимых людей часто не замечают. По привычке. Они всегда рядом. Куда они денутся? Не думают о них, забывают дарить подарки, заботиться, звонить, чтобы узнать, как дела. А это так просто. Проще не бывает. Получается, надо потерять, чтобы это понять. Но поздно. Никогда будет всегда.

Мне позвонили с его работы. Гера умер сразу. Потянулся открыть форточку и упал. И больше его не стало. Я больше никогда его не увижу и не услышу. И так будет всю мою жизнь до самого ее конца.

Не знаю, что делают люди, когда от них уходит любимый человек. Я, оказывается, так и не научилась этого выносить. Я думала и думала. Думала и думала. Моя тупая, жестокая навязчивость высосала из Геры жизнь до последней капли. Выжала как губку. Мне было легче, ему тяжелее. Я драла его сердце острыми когтями своей бесполезной жизни. Я латала свой животный эгоизм его горячим сердцем, а из него тонкой струйкой вытекала жизнь, как из маленькой, незаметной ранки. Моя тупая навязчивость выдавливала его жизнь, как гемофилия выкручивает из тела кровь. С гемофилией живут, но от нее и умирают. Рано или поздно. Если не будет помощи. Я не научилась помогать. Я об этом даже не думала. Мне было некогда, я жалела себя. И только.

Я знала, что у Геры больное сердце. И все равно ковыряла и терзала его сердце беспощадно и безжалостно. Каждый день, много лет. С утра до вечера. Круглыми сутками. Без перекуров и антрактов. Мне так хотелось. Ненавижу себя. Ненавижу смертной ненавистью. Я устала от себя.

Геру похоронили на новом кладбище без единого дерева. Только мороз, солнце и стук лопат о мерзлую землю. До бесконечности. Стук-стук. Стук-стук. Стук-стук. Без конца и края.

Кладбище было усыпано веселыми бумажными цветами, вянущими от яркого зимнего солнца. И Герина могила тоже. На его поминках смеялись его коллеги. Они говорили о своей жизни, а Гера умер. Гера ушел, и его забыли почти сразу. Через пару часов.

Гера сгинул в черном углу забвения, а жизнь продолжалась. Сначала стук-стук, потом ха-ха. Зачем жить, если после смерти о тебе забывают через пару часов?

– Надо делить. Через суд, – услышала я голос матери. – Это и моя квартира.

– Оставь ее Кате. У нее ничего нет, – ответил Мерзликин. – У нас есть все. Сама знаешь.

– Нет! – раздражилась моя мать, ее глаза щурились. – Я прожила здесь почти все свое детство и юность. И я имею на эту квартиру такие же права. Это квартира моей матери!

– Это квартира второго мужа твоей матери. И сына твоей матери. Они хотели, чтобы она досталась Кате.

Я прижалась лбом к холодному окну. Мой лоб был горячий, а стекло холодное. Мой лоб был горячий, как руки Геры, когда его хоронили.

– Он живой! Не дам хоронить заживо! – хрипела и рычала я, как безумная. – Не дам! Он живой! Не дам!