Книга Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» - Валентин Пикуль

— Графа Морица Линара любила и буду любить всегда. А принца Антона, мне силком навязанного из Вены, ненавижу и презираю.

Анна Иоанновна озверела от таких признаний:

— В уме ли ты? К иконе… на колени… покайся. Схватила принцессу за волосы, потащила к киоту. Головой била ее об пол. А когда девочка поднимала глаза, то видела над собою Тимофея Архипыча («Дин-дон, дин-дон… царь Иван Василич!»).

— Покайся! — грозно требовала тетка у племянницы. Плечами вздрогнув, отвечала ей та — люто и грубо:

— Клянусь пред сущим! Морица Линара до гробовой доски любить стану, а принца Антона до милости своей не допущу…

— Тащите ее! — рассвирепела Анна Иоанновна. — Волоките прямо на портомойню… чтобы штаны гренадерам стирала! А потом в ужасе императрица разрыдалась:

— Господи! Ведь то, что она понесет в чреве своем, это после меня должно с престола всею Россией править…

Позор был велик. Чтобы слухи пресечь, решили скандала шумного не делать.

Казни никого не предавать. Камер-юнкера Брылкина сослали капитаном в гарнизу Казанскую, мадам Адеркас снабдили преизрядно золотом за молчание и отправили за рубеж с «дипломом похвальным»; король Август III сам догадался посла Линара отозвать…

На почтовом дворе за Ригой расстались Линар и Адеркас.

— Вы столь богаты теперь, — сказал Линар, — что, наверное, вновь откроете свое великолепное торжище? Мадам Адеркас за рубежом России осушила слезы. — Дьявол вас раздери! — закричала она. — Клянусь честью, если вы навестите в Дрездене мое заведение с зеркалами, я с вас, бесстыдник, денег не возьму. Но мы весело пожили в Петербурге…

Вот и Дрезден, где Линара поджидал разъяренный канцлер Брюль.

— Вы напрасно думаете, — сказал он послу, — что с вами случилось лишь забавное приключение… Чему вы смеетесь, граф? Или вам не ясно, что Саксония поддерживает свою честь лишь добрыми отношениями с Петербургом? Без России сейчас мы — ничто…

Линар без робости ответил канцлеру:

— Хотите, я предскажу свое блистательное будущее?

— Сомневаюсь… висельник, — поморщился Брюль.

— А вы не сомневайтесь. Когда принцесса Анна Мекленбургская займет в России место на престоле, тогда… О, подумайте же сами, Брюль: что она сделает в первую очередь?

— Для начала она забудет вас!

— Меня забыть никак нельзя, — отвечал Линар. — Еще не родилась такая женщина, которая могла бы забыть меня. И первое, что сделает Анна Леопольдовна, достигнув власти, — это вызовет меня к себе. Да, да! И тогда я стану править Россией, точно так же, как правит ею сейчас Бирен, отчего и советую Саксонскому королевству относиться ко мне с уважением, как к будущему императору России!

Графа Бирена эта история даже не возмутила — обрадовала.

— Выходит, девочка рано созрела для любви, — рассуждал он с женою, горбатой Бенигной. — Если это так, то принца Антона Брауншвейгского надо отшибить от ложа брачного подальше, а принцессе Мекленбургской подсунем нашего сыночка… Под одну корону — обоих! И тогда мы, замухрышка, станем править всей Россией.

— Ненадежен и рискован план этот, — говорила жена. В запасе Бирена имеется вариант другой:

— Мы женим нашего сына на цесаревне Елизавете…

— Вот это ты умней придумал, — соглашалась горбунья. — Мекленбургских да Брауншвейгских русские скорее с престола погонят. А цесаревна Елизавета — дочь Петра Первого, и за нее надо держаться.

— Смотри! — воскликнул Бирен. — Елизавету бедную все при дворе шпыняют, никто ей слова ласково не скажет. И только я, умнее всех и дальновидней, с Елизаветой добр, приветлив и сердечен… Но пока надо молчать. Сейчас меня тревожит иное: сломают ли турки шею Миниху? Или у этого ольденбургского вола шея такова, что на ней дрова колоть можно?

Глава 5

Кривая ногайская сабля, выкованная из подков конских, билась у самого бедра хана. Тяжелый колчан со стрелами крутился возле полы грязного халата, задевая высокий ковыль. Звеня кольчугами, за ханом Дондукой-омбу шли тысячники, его суровые раскосые воины — Сендерей, Бахмат и сын Голдан-Норма. В свите хана калмыцкого как почтение гости и советники два атамана казачьих — Данила Ефремов да Федор Краснощеков…

Дондука-омбу поднял свою орду на войну, и орда Калмыцкая, союзная России, навалилась на орду Кубанскую, союзную татарам. И была сеча кровава. В переблеске сабельном, в воплях гибельных, визги воинов калмыцких покрывало в степи — могучее, казачье:

— Руби их в песи… круши в хузары!

Пять тысяч кибиток татар кубанских предали полному разорению. Еще никогда калмыки не ведали таких побед, как эта… Резня была страшная! Из мужчин никого в живых не оставили: от орды Кубанской уцелел только скот (всегда ценный в степи), дети да женщины; отягщенные небывалой добычей, калмыки вернулись в низовья волжские, шел у них пир горой. Один раз уже перегнали молоко кобылье, и получилось хмельное аркэ, но атаманы были недовольны вином:

— Слабовато, хан. Вроде кваска… не шибает!

Дондука-омбу, чтобы донцов уважить, велел гнать аркэ во второй раз, и вино, пересидев в кожаных чанах, из слабосильного аркэ превратилось в резкое и буйное арзэ.

— Гони и дальше, хан, — подначивали донцы.

Погнали молочное вино на третий раз, и получилось харзо, от которого казаки запели. В юрт калмыцкий приехали мурзы знатные с выражением покорности.

Краснощеков посла кубанского ткнул носом в свой закорюченный походный чувяк.

— А раньше ты чего думал? — спросил его по-татарски.

Атаман Данила взял двух мурз за шкирки и покидал их, словно щенят, в шатер к Дондуке-омбу:

— До тебя пришли, хан. Жалости просят… прими!

Послы татар кубанских заверили хана в своей рабской покорности, но тут в разговор вмешались атаманы донские:

— Ты, кал свинячий! Дондуке ваша покорность не нужна. Отныне и веков во веки покорность свою изъявляйте России, а хан Дондука с этого годочка лишь подданный царицы нашей…

Мурза ощерил зубы (каждый зуб — как желтый ноготь).

— Мы согласны, — прошипел он, — слизывать гной с мертвецов, умерших от оспы, но подданны России никогда не станем.

Красношеков концы усов заложил себе за уши.

— Это твой гость! — крикнул он хану. — Так угощай его!

К тому времени вино харзо пересидело срок, и теперь стало оно хоруном, который пить уже нельзя. Дондука-омбу протянул кубанскому мурзе чашку с ядовитым кумысом:

— Пей. Ты мой гость… я люблю тебя!

Посол стал отказываться, ссылаясь на сытость. И в доказательство рыгал столь густо, будто на болоте гнилые пузыри лопались.

— Эй! — велел Дондука-омбу тысячникам своим. — Расширьте послу глотку, чтобы хорун проскочил в него, нигде не задерживаясь…