Книга Анатомия Луны - Светлана Кузнецова

Морская качка. Человечество то взмывает на гребень, то обрушивается к подошве волны. Чертыхаясь вслед отцам, сыновья марают неприличной пастозной живописью крупнозернистые холсты. Ожесточенная буря мазков, наползающих друг на друга. Мощь протеста, сила ненависти к отцам заставляют новаторов-лоцманов двигаться прямо на скалы – они разбивают лодки в щепки. Они топчут ненавистное искусство прошлых веков. Вместо леонардовского сфумато – резкий контур, вместо изгибов – наглая прямолинейность. А потом и сама форма распадается на части. Но им все мало – они изгоняют человечных бесов палеолита, выхолащивают мир, населяют его своими беспощадными бесами. Они не остановятся, пока не дойдут до точки. Пока перед ними не встанет пустое черное бесчеловечное ничто.

Пикассо чертит геометрические плоскости – как угрюмый огр неолита, вытесывающий из камня менгиры. Вдруг вылезает подонок Марсель Дюшан, ставит посреди мироздания писсуар и говорит: «Вот вам искусство!» Вот вам, сукины дети. А-та-та по вашим жирным задницам. Сукины дети чешут репы и вдруг начинают визжать от восторга. Писсуар – им это понятно. Ничего красивей сантехнических изделий в их век не придумали. «Ты прекрасен, Дюшан! Ты – новый Иисус Христос!» – «Я швырнул им в лицо писсуар, и теперь они восхищаются его эстетическим совершенством», – усмехается подонок Дюшан.

Человечество будет елозить, как на горящих углях, и все отрицать. Но правда есть правда – они поклоняются жратве и дерьму. Консервным банкам Уорхола с томатным супом марки «Кэмпбелл» и консервным банкам с дерьмом художника Мандзони. Человечество верит, что самое прекрасное в Нью-Йорке, Париже и Лондоне – это «Макдоналдс». Господь курит марсианскую шмаль как проклятый, лишь бы не смотреть на детей своих.

Они больше не чувствуют холодок его дыхания у своих макушек. Они рисуют кружочки и геометрическую решетку, расплескивают краску на холст и ездят по ней задницами. Они – эффективные менеджеры бренда «современное искусство». Они штампуют дерьмо, как вышколенные мартышки, чтобы зарабатывать миллионы на аукционах. Грандиозный фальшак, раздутый до вселенских размеров мыльный пузырь – вот что такое торговая марка «современное искусство». Интересно, где-то в глубине души, в какой-нибудь самой темной ее Марианской впадине, самым дном своим они все еще тоскуют по легкому трепету, который сами же изгнали из мира? Хоть чуть-чуть – по прохладному дыханию господа у виска и у мочки уха?

Ван Гог точно разрыдался бы, увидев такое. Не плачь, рыжебородый, они просто играют, им всем нужно расчеловечиться окончательно, оказаться перед полной пустотой, заглянуть в бездну ада. Но Винсент рыдает. Он буйствует, он хватается за опасную бритву. Для него акт творения – это напряжение души, а для них – кишечника. Ничего, Винсент. Ведь в этом диком спектакле нет злых и добрых, нет правых и виноватых. Это просто люди. Люди – обыкновенное стопроцентное натуральное дерьмо, Винсент. Тебе ли не знать? Они не делают последнего, такого логичного, шага в бездну. На краю этой черной беззвездной пропасти они трусят, гребаные обезьянки, отказываются от всех своих убеждений и бредут обратно – к рыжим лошадкам пещеры Ласко. И, видишь ли, им даже не стыдно. Мы не такие, Винсент. Мы жили не для того, чтобы выжить. Поэтому мы их не простим.

В Непале, у подножия Эвереста, живут шерпы. Шерпы – мелкие как подростки, легкие, как воробьи. Не шире в кости, чем рыжая Ло. Они верят, что на самой высокой горе планеты живут боги. Высота вершины мира – 8848 метров. Температура в январе там, где живут боги, минус 36 градусов по Цельсию. Ветра там дуют ураганной силы. А шерпы живут у подножия этой горы и спокойно взбираются на нее, таща поклажу неугомонных европейских альпинистов. Взбираются неохотно – им страшновато беспокоить богов, но зарабатывать на хлеб и кормить семьи все же надо. «Мастера ледопада» – так их называют, этих шерпов, что прокладывают безопасные туристические маршруты после долгой зимы для покорителей из Европы, Азии и других частей света. Когда новозеландец Эдмунд Хиллари первым из европейцев покорил Эверест, его сопровождал шерп, нес его поклажу – легко и непринужденно. Что европейцу, задыхающемуся на высоте, в областях горного разреженного воздуха, – подвиг, то шерпу – будни. Так кто же из них истинный герой? В незаметном шерпе нет и следа тщеславия, у него просто такие гены, приспособленные к жизни на высоте. И у него, у Гаврилы Гробина, просто такие гены. Это его чертова генетическая мутация – ему нужно шаг за шагом, прокладывая дорогу ледорубом, взбираться на проклятый Эверест, в последний приют богов. Он живет ради этого. И все, абсолютно все, что мешает и отвлекает, должно быть изгнано из жизни. Гробин – всего лишь шерп, невзрачный мастер ледопада. На хрен ему гоняться за славой? Достаточно знать, что можешь, – и все. Говорят, этот Эдмунд Хиллари, кумир миллионов, покоритель горы, что макушкой упирается в Луну, был рыжим. Вот и ему не хватает безбашенной нелюдимой Ло, его рыжеволосого кумира.

Утром он собрал рюкзак. К рюкзаку скотчем примотал мольберт и отправился по шоссе за город – ловить фуры дальнобойщиков. До ближайшего гетто, где он сдохнет в безвестности, зато, как истинный шерп, на Эвересте, – 700 километров.

Гавриил Гробин – пожалуй, единственный, кто явился в квартал 20/20 не от страха загреметь за решетку, а по собственному сознательному выбору.

Он тушит сигарету в консервной банке. Садится на край матраса и расталкивает меня:

– Эй, Ло! Просыпайся.

Держит меня, полусонную, за плечи и говорит:

– Я знаю, Ло. Все знаю. Я тут, пока ты спала, ходил по улицам и думал. И теперь наконец понял. Я бы его убил, но не могу. Из-за тебя не могу, понимаешь, Ло? Не понимаешь? Тогда ты только одно знай. Я всегда тебя буду ждать. Ты это знай. Даже если заболеешь сифилисом, дура такая, все равно приходи ко мне потом, после всего. Я дождусь. Ты все поняла? Ну, что ты сидишь и таращишься? Уходи уже, сука, к нему. Уходи с глаз моих, не мучай меня, наконец!

Он вскакивает, выхватывает из-под горы подрамников, что с грохотом обрушиваются на пол, мой рыжий чемодан и кидает его мне. А сам натягивает на затылок шапку, берет куртку и уходит прочь из квартиры.

Я собираю чемодан. Оставляю на кухонном столе все деньги, вырученные за мытье еврейского унитаза, и надеваю пальто. Спускаясь по темным лестничным пролетам, я плаˊчу – чтоб был предлог зацепиться потом, после всего, за эти слезы: вот, боженька, я же не просто так, я же слезы лила… Господь закрывает глаза ладонью, чтоб не видеть меня со своего Марса.

* * *

Такого снегопада давно не было. Старик-химик полчаса не может выехать со двора на своей древней «Тойоте». Откапывает саперной лопаткой колеса, снова буксует. А снег все валит. Белый мех на деревьях. Я в детстве делала снежную мишуру из бумаги… Только твоя, господь, прохладней и лучше. Под этим твоим чудесным снегопадом хочется упасть навзничь в сугроб и вечно смотреть в небо. Но меня и без того считают сумасшедшей рыжей сукой на районе.

У чайханы Рубанок расчищает совковой лопатой дорожку.

– Где Африканец? – тихо спрашиваю я, встав за его спиной.