Книга Конец света, моя любовь - Алла Горбунова

Баба Беба брала меня с собой за цветами к старухе из дома в конце улицы. Старуха срезала цветы для нее, а потом и для меня. В окнах по утрам было летнее солнце, жасмин, спирея. Мама на клеверной лужайке показывала фотографии Франции, куда она съездила. Мы гуляли по сельским дорожкам: мы с мамой, тетя Лена и Наташа. Мы гуляли в грозу в дождевых накидках под переливающимся небом. В лесу мы искали лягушек, дороги и деревья пахли ливнем. Бабушка брала меня с собой к сельскому бухгалтеру, надо было за что-то платить. У бухгалтера был самый эдемский сад из всех, которые можно себе представить. Там было столько цветов! Пока бабушка стояла в очереди, я рассматривала их, разговаривала с ними, я была маленькая, как они, и там, в цветах, что-то мерцало, сияло, росинки, паутинки, солнце, маленькие радуги…

Там, на даче, в четыре года у меня что-то повернулось в голове. Мама укладывала меня спать, я смотрела на занавески и потолок и увидела странные образы. Танцевала зеленая балеринка на одной ноге, а за ней шли какие-то животные или существа. Балеринка была не то что омерзительна, – невыносима, она словно разрывала ткани души. Потом мне мерещилось, что горит наш сарай. Я это видела не визуально, а как бы ментально – это были мысли, от которых я не могла отделаться, которыми я давилась. Мне дали валерьянки, я заснула, потом проснулась и очень испугалась, что моя мама умерла. Она спала в кровати рядом, и я стала ее будить и спрашивать каждую секунду, жива ли она. Так я не давала ей спать, понимала, что она жива, но ничего не могла с собой поделать и все равно спрашивала. Стала ходить за ней хвостиком, не отпускала в туалет. Это продолжалось какое-то время, мне давали лекарства, лечили у психиатра и невропатолога. Невропатолог была грозной рыжеволосой женщиной и пугала меня больницей, я очень ее боялась. Психиатр, напротив, была похожа на хитрую ласковую лисичку, она прикидывалась добренькой, но я не верила ее доброте. Помню, что она пыталась меня гипнотизировать. После того лета я стала бояться оставаться одна, без родителей. В городе меня водили в английскую группу, где детей дошкольного возраста обучали основам английского языка. Меня водили туда уже год до того лета, и все было нормально, но после того лета я больше не могла туда ходить. В английской группе нужно было проводить всего несколько часов, меньше, чем полдня, но, как только меня туда приводили, я начинала плакать, несмотря на все заверения моих близких, что они за мной вернутся. Я не верила, что они придут, боялась, что меня бросили. Я плакала каждый день все то время, что была в английской группе. Потом наша воспитательница не выдержала и попросила маму забрать меня оттуда. В дальнейшем эта проблема продолжалась. Так, когда бабушка захотела водить меня в школу эстетического воспитания, тоже для детей дошкольного возраста, ей приходилось присутствовать на занятиях вместе с детьми, хотя это было не положено, потому что стоило ей уйти, я начинала истошно рыдать. А потом это прошло, чтобы вернуться через много лет. Детские страхи, обсессии – никто не мог принять мою тревогу и переработать ее, вернуть мне в какой-то приемлемой, не страшной форме. У мамы было слишком много своей тревоги, она не могла вынести еще и мою. Я давилась своими мыслями, пыталась ими управлять и не могла. У меня уходила твердая почва из-под ног, я не чувствовала уверенности, защищенности, безопасности, возможности доверять миру и близким. Я боялась, что мама умрет, что близкие отведут меня куда-то и бросят, – у этого не было рационального объяснения, я просто не могла никому и ничему верить. Я погружалась во тьму, в липкую навязчивую тьму. А потом тьма отступила и вернулась, когда я уже выросла. Безумие – это зеленая балеринка на одной ноге, краем глаза я всегда вижу, как она танцует.

В первый год в английской группе, еще до того, как у меня появились эти психические проблемы, мне было очень даже неплохо. Я дружила там с сыном Виктора Цоя, Сашей Цоем. Мы играли, что он мой муж-летчик, летает, а я готовлю ему обед из детской мозаики. Потом, когда его папа погиб, а это было как раз в те годы, бабушка сказала про него: «Бедный мальчик». Но нравился мне другой мальчик, кажется, его звали Игорем, но я точно не уверена. Он был одет весь в белое и был весь такой чистенький и правильный. Он казался каким-то недостижимым, идеальным, и ко мне не проявлял ни малейшего интереса. Я скрывала свою любовь к нему. Я считала, что любить кого-то – это величайшая тайна и величайший позор. В школьные годы к этому прибавилось еще одно табу – прилюдно плакать. Как бы меня ни обижали сверстники или взрослые – я с какого-то момента никогда не плакала на людях, я не имела права выдать миру свои слезы, это было бы позором и слабостью и радостью для обидчика. Я никого не пускала в свой внутренний мир, даже маму, и уже тогда была одинока. Мой внутренний мир был отделен от внешнего непроницаемой стеной, туда никому не было доступа. Это был единственный способ его защитить. Что касается любви – когда я полюбила того мальчика, в этом не было для меня ничего нового. Я обнаружила, что знала это чувство всегда. У меня не было «первой любви» – когда бы я впервые влюбилась. Было узнавание: вот, это любовь, и я знала ее всегда. Этой любовью, которую я знала всегда, я всегда кого-то любила: не только реальных мальчиков из школы или с дачи, но и многочисленных героев книг, персонажей фильмов. Я любила Атоса из «Трех мушкетеров», любила кучу советских актеров, да кого только не любила! Но это все были малые любови, они приходили и уходили с каждой новой книгой и фильмом, а была одна, великая любовь, к мальчику-подростку, которая была со мной все детство.

Он был красивее всех, кого я видела в своей жизни, и говорили, что он был сиротой и жил один. Тем летним вечером мы стояли большой компанией на аллее у моего дома. Мне было восемь, и я была самой маленькой, остальные были старше года на четыре, и он тоже был там. Все как будто чего-то ждали, потом его подтолкнули: «Давай, давай же». Он нервничал и сорвал ветку малины, не зная, как начать, а потом сказал: «Аллочка, я люблю тебя». Это было первое в моей жизни признание в любви. Я оглядела собравшихся ребят, которые в наступившей тишине напряженно-выжидательно смотрели на меня, и сказала: «Неправда». «Правда», – сказал он. «Неправда», – сказала я. Я была уверена, что они надо мной подшутили или этому мальчику достался какой-то фант, или на спор. Тут бабушка позвала меня с участка чистить зубы, и я ушла. В ту ночь мне грезилось, что этот парень влезает ко мне в окно, и я убегаю с ним. На следующий день ко мне пришла одна девочка из их компании, которая уже несколько раз поступала нечестно, и я была уверена, что она пришла, чтобы продолжить эту злую шутку. Она стала меня расспрашивать, как я отношусь к тому, что он сказал, видимо, с тем, чтобы передать это ему и другим, а я хотела, чтобы никто из них никогда не догадался, что я люблю его, потому что боялась, что надо мной будут смеяться, и я специально сказала ей: «Он мне не нравится». «Почему?» – спросила она. И я, не зная, что придумать, выдала самое немыслимое и абсурдное из всего невозможного: «Он некрасивый». Когда я видела его, у меня всегда подкашивались ноги, я не могла идти и как будто почти падала в обморок. Мимо него я всегда проходила, держась за заборчик или за что-то, на что можно опереться. При такой силе чувств я все еще была ребенком и играла в игрушки. Помню, как он стоял на аллее со своей собачкой, и я возвращалась от Надьки с зажатой в кулаке игрушечной черепашкой. Я крепко-крепко зажала черепашку в руке, чтобы он не увидел, что я все еще играю в игрушки, проходя мимо, смерила его полным презрения и равнодушия взглядом, а сама все это время боролась с головокружением и держалась за забор, чтобы не упасть в обморок от любви.