Книга Приключения Тарзана в джунглях - Эдгар Берроуз

Тубуто заговорил первый. Он придумал объяснение:

– Белый демон! – проворчал он. – Это дело рук белого демона!

Никто не противоречил Тубуто, потому что, действительно, кто бы это мог сделать, кроме огромной безволосой обезьяны, которой они все так боялись? И ненависть их к Тарзану еще усилилась вместе с возрастающим страхом. А Тарзан сидел на своем дереве и наслаждался зрелищем.

Никто из негров не чувствовал огорчения по поводу смерти Рабба-Кеги; но каждый из них трепетал в страхе перед изобретательным умом высшего существа, которое могло придумать для любого из них такую же ужасную смерть, как та, которой погиб чародей. Негры были подавлены и молчаливы, и в самом угнетенном настроении потащили пойманного льва по широкой слоновой тропинке в деревню Мбонги.

Со вздохом облегчения они, наконец, вкатили клетку в деревню и закрыли за собой ворота. У каждого из них было такое ощущение, что за ним кто-то следит с той самой минуты, как они покинули лес, хотя никто не видел и не слышал ничего такого, что могло бы послужить реальным поводом для страха.

При виде трупа в клетке со львом женщины и дети в деревне подняли ужасающие вопли. Они впали в страшное возбуждение, в какую-то радостную истерику, с которой не может сравниться та приятная печаль, которая так хорошо знакома их более цивилизованным родичам, когда эти последние хоронят своих друзей и врагов. В особенности врагов…

С дерева, нависшего над оградой, Тарзан наблюдал за тем, что происходило в деревне. Он видел, как разъяренные неистовые женщины мучили огромного льва, били его палками и камнями, что всегда вызывало в Тарзане чувство злобного презрения к Гомангани. Если бы он попытался исследовать свое чувство, то пришел бы в большое недоумение, потому что сам он в течение всей своей жизни совершенно привык к зрелищу страдания и жестокости. Он сам был жесток. Все звери джунглей были жестоки. Но дело в том, что жестокость чернокожих была другого рода. Это была жестокость изощренного мучительства беззащитных, в то время как жестокости Тарзана и зверей вызывались лишь необходимостью или страстью.

Если бы Тарзан был более осведомлен и просвещен, то, быть может, свое чувство отвращения при виде ненужных страданий он приписал бы наследственности, той врожденной склонности к игре в открытую, которая так свойственна британцам и которая, несомненно, была передана ему отцом и матерью. Но он не знал об этом, так как все еще полагал, что его матерью была Кала, большая обезьяна.

А одновременно с возрастанием ненависти и презрения к Гомангани, в нем вырастало сочувствие к Нуме-льву. Хотя Нума и был его извечным врагом, но Тарзан совершенно не чувствовал к нему ни презрения, ни отвращения. В конце концов у человека-обезьяны созрело решение пойти и освободить льва; но ему хотелось проделать это таким образом, чтобы доставить Гомангани как можно больше огорчения и срама.

Он увидел, что воины снова схватились за клетку и втащили ее в закоулок между двумя хижинами. Тарзан знал, что она там останется до вечера, так как черные несомненно устроят ночное пиршество, чтобы отпраздновать удачную охоту. Когда Тарзан затем увидел, что к клетке поставлено двое стражников и последние ревностно отгоняют женщин, детей и юношей, которые пытались бить и мучить Нуму, он понял, что лев останется невредим, пока он не понадобится для вечерней забавы. А тогда его замучат с особой изысканной жестокостью, по всем правилам искусства, парадным образом в назидание всему племени.

Тарзан любил дразнить негров особыми, так сказать, театральными приемами, какие постоянно создавало его пылкое плодовитое воображение. Он имел некоторое, правда, не вполне еще оформленное представление об их суеверных страхах, о том, что они больше всего боятся ночи. Поэтому он решил, прежде чем предпринимать шаги для освобождения Нумы, подождать, пока сгустится мрак, и чернокожие доведут себя до истерики и бреда своими плясками и религиозными обрядами. Он надеялся, что тем временем ему придет в голову какая-нибудь подходящая идея.

Она осенила его в то время, когда он углубился в лес в поисках пищи. Перед его духовными очами раскрылся некий хитроумный план. Сначала Тарзан самодовольно улыбнулся; потом на лице его выразилось сомнение, так как он до сих пор сохранил яркое воспоминание о тех тяжелых последствиях, которые пали на него, когда он приводил в исполнение один такой же блестящий план. Тем не менее, он не оставил своего намерения, и спустя минуту, забыв о пище, Тарзан уже летел с дерева на дерево, быстро направляясь к стоянке племени Керчака.

Он внезапно появился там посреди небольшой группы обезьян, не объявляя заранее ничем о своем приближении, и вдруг с ужасающим криком соскочил с ветки как раз над ними. К счастью для обезьян, они не подвержены разрыву сердца, иначе им пришлось бы плохо, потому что манеры Тарзана постоянно подвергали их одному сильному потрясению за другим, и они вообще никак не могли привыкнуть к его своеобразному юмору.

Теперь, когда они увидели, кто нарушил их покой, они только в первый момент злобно зарычали и заворчали, а потом стали спокойно продолжать свою еду или дремоту, прерванные Тарзаном. А он, позабавившись этой маленькой шуткой, отправился к дуплу дерева, где прятал свои сокровища от пытливых глаз и рук своих товарищей и от злокозненных маленьких Ману. Он вытащил оттуда аккуратно свернутую шкуру Нумы с лапами и головой: превосходный образчик примитивного искусства выделки кожи и набивки. Эта шкура прежде была собственностью чародея Рабба-Кеги, пока Тарзан не похитил ее у него, утащив из деревни.

Захватив с собой это сокровище, Тарзан снова направился через джунгли к деревне Мбонги. На пути он несколько раз делал остановки, чтобы поохотиться, поесть и вздремнуть на часок. И наступили уже сумерки, когда он взобрался на большое дерево, которое свешивалось ветвями над оградой деревни. Отсюда ему была видна вся деревня.

Он убедился, что Нума еще жив, и что стража дремлет у клетки. Лев не бог весть какая новинка для негров, исконных обитателей страны львов. И когда первая острота впечатления притупилась и травить зверя надоело, жители почти перестали обращать внимание на огромную кошку и спокойно ждали великого ночного праздненства.

Вскоре после наступления темноты началось ожидаемое торжество. Загрохотал «там-там», и воин, почти согнувшись пополам, прыгнул к ярко пылавшим кострам в самую середину большого круга, образованного его вооруженными товарищами. За чертой этого круга стояли и сидели женщины и дети. Плясун был весь раскрашен и вооружен с головы до ног. Все его движения и приемы воспроизводили сейчас картину охоты. Он делал вид, что ищет следы дичи. Низко наклоняясь, иногда на минуту опускаясь на одно колено, он ощупывал и разглядывал землю; потом останавливался и, с неподвижностью статуи, прислушивался. Это был молодой ловкий и стройный юноша. Он был мускулист и тонок, как стрела. Свет костров сверкал на его блестящем, как черное дерево, теле, и в этом освещении резко выступали уродливые рисунки.

Он вдруг низко пригнулся к земле, потом высоко подскочил. Каждая линия его лица и тела выражала, что он напал на след. Он подбежал к толпе воинов, собравшихся около него, рассказывая им о своей находке и побуждая их принять участие в охоте. Все это изображалось пантомимой, но так верно, что даже Тарзан мог понять малейшую подробность.