Книга Взгляд змия - Саулюс Томас Кондротас

– Что ты, Мейжис, успеешь. Это просто надзиратель идет по коридору. Взгляни на звезды. Еще глубокая, как говорится, ночь. Ты знай рассказывай, деточка. Ну его, шум этот. Не отвлекайся. Соберись и рассказывай дальше.

Спасибо тебе, дедок, успокоил. Не успел бы я тебе рассказать о самом важном – о своей любви и о том, как я встал на путь разбойника, отщепенца. Вижу, ты рад, тятя, ручонки потираешь, услышишь, мол, кое-что любопытное. Я все вижу, дедунечка. Я ведь и в темноте вижу неплохо.

– Мне холодно, Мейжис. Потому я и потираю руки.

– Заливаешь, батюшка. Меня прошибает пот, а тебе холодно, ты весь дрожишь?

– Ты ведь молод, Мейжис, сыночек ты мой.

Помнишь, дедунечка, я тебе рассказывал, как остался жить одинешенек? Оно и так, и не совсем так. Меня взялась опекать одна семья из того же села. Кто они такие… Важнее всего на свете для них был долг. Они и меня приняли, чувствуя долг заботиться о мировом порядке. Им казалось, что долг их был бы не выполнен, если остался на свете сиротинушка, о котором они бы не позаботились, хотя могли бы.

– Добрые, видать, они люди, Мейжис.

Верно, тятенька. Но доброта их своеобразная. О-очень своеобразная. В их чувстве долга полностью отсутствовала добрая воля. В нем не было ни капли любви. Напротив, они никогда бы не считали долгом то, что делаешь с радостью. Долг для них – делать то, что нужно, пусть самому тебе неприятно. Человеку приятно сытно покушать, значит, он должен есть ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Так им казалось. Ах, батюшка, как же мне рассказать, чтобы ты понял?

– Я догадываюсь, Мейжис. Видал я и таких людей тоже.

Тем лучше, дедонька. Тем легче мне. Мне нетрудно представить, тятя, что долг – дело хорошее, но лишь тогда, когда он ради чего-то, а не долг ради долга. Я ведь был маленький мальчик, и окружение, в которое я попал, угнетало меня. Бог видит, дедушка, лишь оставшись один на свете, потеряв всех близких, я почувствовал, в каком блаженном одиночестве я жил, пока были живы отец с матерью. Тогда мне достаточно было не шалить, не делать ничего плохого, чтобы я мог жить себе спокойно, без забот. Теперь, в новой семье, этого было недостаточно. С утра до вечера меня преследовали всевозможные наказы, что я обязан делать, как себя вести, меня учили прилежанию и исполнительности. Раньше я мог вздремнуть себе где-нибудь на солнцепеке, а теперь о том возбранялось и помыслить, ибо «день создан для труда, а ночь для отдыха». Нет, они не изнуряли меня, тятенька. Они снисходительно, соответственно моему возрасту, оценивали то, сколько я сделал. Им был важен сам процесс: день создан для труда…

Их было трое. Отец, мать и дочь. Я очутился в их семье четвертым.

Согласию между моими приемными родителями можно было позавидовать. Мне привелось случайно услышать, что они всегда были такими, а не стали похожи с течением времени. Еще будучи сужеными, они как нельзя лучше сошлись в важнейшем: обязанности выполнять долг, придерживаться традиций и обычаев, жить в страхе Божьем – и других похвальных вещах. Я скажу тебе, отец, что меня удивило с самого начала, едва я очутился в новом доме: от моих приемных родителей никогда не исходило никакого запаха. Казалось, они никогда не потеют, никогда не едят ничего, что впоследствии могло бы вонять или пахнуть. Они были будто резиновые. За проступки они наказывали без малейшей жалости. Но не по злой воле и не из-за каких-то своих скрытых пороков, а потому, что были уверены, что за преступления должно быть воздано, как и за услуги. В деревне одни избегали их, другие опасались, третьи насмехались над ними, но только за глаза. Отчим был сильный мужчина, кряжистый, мускулистый, и он не потерпел бы открытой издевки. Если бы он взялся за исполнение долга в ответ на оскорбление, вряд ли кому-то удалось бы его удержать. Дочка тоже показалась мне похожей на отчима с мачехой, мрачноватой и умненькой, но позже выяснилось, что я ошибался. Девочка эта была моих лет, но уже прекрасно умела скрывать свои мысли и злые умыслы. И на участь мою повлияла именно она, а не отчим с мачехой. Возможно, тятенька, она также заслужила наказание, но я слишком мало прожил со своими приемными родителями, и их долг не успел утвердиться в моей душе. Я не научился наказывать расчетливо. Вот какая у меня была приемная семья.

– Почему была, Мейжис. Разве их уже нету?

Как нету, дедушка, есть, живы-здоровехоньки. Но они уже стали иными. Бог перекраивает все и сплетает по-новому, едва лишь чья-то судьба соприкоснется с моей.

Я был замкнут, батюшка, замкнут, как темный чуланчик, а такому маленькому мальчику это не пристало. Моим новым родителям подобная скрытность не доставляла забот, она им даже нравилась, они думали, что она свидетельствует о моей серьезности и собранности. Но они ошибались, дедунечка, я не был таким, каким они хотели меня видеть, я был боязлив, ходил съежившись, и мир казался мне слишком большим. Я грустил, отец, и в этом нет ничего дурного, потому что я был всего лишь маленький мальчик, а перемены, настигшие меня, были слишком велики, внушительны даже для взрослого человека. Мне хотелось побыть одному, но в этом доме было невозможно побыть одному, абсолютно невозможно. Не зная, где мне затаиться, я был вынужден замкнуться хотя бы внутри себя. И больше всего неприятностей доставляла мне в этом моя сводная сестра, Регина. При каждом удобном случае она пыталась разговорить меня и расспросить о самом сокровенном. Ее можно было понять, тятенька. Из-за суровости моих приемных родителей почти никто их не навещал, люди были редкими гостями в этом доме. И вот появился я, чужак, найденыш, конечно, ей было любопытно. Но я избегал ее, стремясь побыть в одиночестве, и это еще сильнее разжигало ее любопытство. Эта девчушка была для меня сущей мукой, дедушка. Она сердилась, если я отворачивался и уходил при ее появлении, и, в сущности не желая мне зла, разве что отомстить маленечко, сделала то, что в корне изменило всю мою последующую жизнь.

Случилось это, когда лето уже было на исходе и яблоки налились соком. Однажды вечером отчим поймал у нас в саду вора. Сын зажиточных крестьян, семнадцатилетний подросток, проходя мимо, задумал сорвать яблоко. Пойманный, он даже не сопротивлялся, не вырывался и не пытался удрать, потому что не думал, что совершил что-то плохое. Зато отчим усмотрел в этом преступление, требовавшее немедленного наказания. Отчим привел этого паренька к нам на двор, словно Авраам, ведущий на казнь ничего не подозревающего Исаака, привязал его запястьями к коновязи и, взяв деревянную колоду, одним ударом расплющил парню правую ладонь, сопроводив удар заповедью «не укради!». Затем так же спокойно отвязал бледного, как полотно, мальчика и, не оборачиваясь, пошел в избу, уверенный в своей правоте.

Назавтра отец пострадавшего, двое старших братьев и несколько непричастных к делу зевак пришли к отчиму крайне разгневанные. Отчим стоял в дверях, они – на дворе, и он даже не пригласил их зайти.

«Почему ты это сделал, Юозапас? – спросил отец наказанного мальчика. – Из-за нескольких яблок?»

«Сам знаешь, что не поэтому, Пранцишкус, – отвечал ему отчим. – Он крал. Если бы он зашел к нам и попросил, никогда бы этого не случилось».