Книга Поэтика детектива - Петр Моисеев

Перегруженность книги психологией – перегруженность с точки зрения выбранного жанра – очевидна. Более того, речь идет не только о перегруженности психологией, но и о смешении разных, если можно так выразиться, жанровых интонаций. Борхес имел право иронизировать над гипотетическим читателем, который стал бы читать «Дон Кихота» как детектив. Но не менее спорным является рассказывание детектива в манере «Утраченных иллюзий» или «Войны и мира»[136].

Скажем два слова о причинах такой писательской стратегии. Французский детектив (или произведения, считающиеся детективами) начал страдать психологизмом после Первой мировой войны. При этом болезнью оказались захвачены писатели, дебютировавшие после (условно говоря) 1918 г. Такие авторы, как Гастон Леру, Морис Леблан или Марсель Аллен, остались верны себе[137]. Но более молодые беллетристы, судя по всему, начали испытывать своеобразный комплекс неполноценности. (К слову, отметим, что тем же недостатком страдала советская беллетристика 60-70-х годов.) Развлекательные романы расхваливались не за то, что они занимательны или (в случае детектива) предлагают читателям хитроумную загадку, а за то, что они «психологичны» или «социальны». Именно эта странная застенчивость обусловила популярность Сименона. Она же наложила серьезный отпечаток на произведения Буало-Нарсежака, многие из которых, впрочем, все же могут быть отнесены к детективному жанру.

Хичкок не отказывается от содержательности. Но он «визуализирует» психологическую проблематику и создает в итоге не просто выдающийся фильм, но и детектив, превосходящий по качеству первоисточник. Что же до любовной линии, она в фильме занимает, по меньшей мере, такое же место, как и детективная; точнее сказать, Хичкоку удается срастить две эти линии так, что они воспринимаются как одна. Любовь героя захватывает нас не меньше и не больше (то есть ровно столько, сколько надо), чем загадка. Более того, в фильме мы особенно ясно видим, как сильно история этой любви зависит от разгадки тайны.

Третье направление «редактуры» – «динамизация» повествования. На этом пункте также стоит остановиться. С одной стороны, вроде бы все понятно: Хичкок отбрасывает то, что не идет к делу, и до предела ускоряет темп событий. Этой же цели (в частности, этой) служит «замена» безвольного героя Буало-Нарсежака на более активного персонажа. С другой стороны, зададимся вопросом: к чему стремились авторы романа, замедляя ритм? Их собственное объяснение (относящееся и к этому, и к другим их произведениям) сводится к тому, что они пытались заставить читателя смотреть на происходящее глазами жертвы. Однако такая постановка задачи не имеет прямого отношения к детективному жанру. Буало-Нарсежак, формулируя свое новаторство в детективе, обычно производили ловкую подмену, – ведь создание напряжения (к которому приводит самоотождествление читателя с жертвой) есть отличительная черта триллера, а не детектива. Но при этом «Головокружение» является гораздо лучшим триллером, чем «Среди мертвых»! Как Хичкоку удалось добиться такого результата?

Во-первых, он действительно значительно ускорил ход событий – за счет «психологических» кусков. Об этом уже было сказано.

Во-вторых, – и это не менее важно – Хичкок сохранил и, быть может, даже усилил особое освещение загадки. В самом деле, одна и та же загадка может организовать два жанра – или, как в случае с «Головокружением», дать основание для двойного жанрового определения одного произведения. Как у Буало-Нарсежака, так и у Хичкока движение сюжета направлено на раскрытие тайны – следовательно, перед нами детектив(ы). С другой стороны, и в романе, и в фильме мы начинаем допускать «мистическое» толкование событий. Почему это происходит? Из-за того, что мы назвали «освещением» загадки. Если мы точно знаем, что призраков не существует, то ищем возможность реалистического объяснения событий, даже если не знаем, каково это объяснение. Так ведет себя сверхрациональный Холмс в «Собаке Баскервилей». Не будь его в этой повести – и знаменитый детектив Конан Дойля превратился бы в «готическое» произведение в духе, например, Анны Радклиф.

Если герой не уверен, что мистическое объяснение ложно, то детектив начинает окрашиваться в дополнительные тона. В таком случае читатель оказывается в своеобразном положении. Поскольку он знает, что читает детектив, то знает и то, что «мистика» найдет немистическое объяснение. Но поскольку он читает детектив, то «только радуется, когда чувствует себя дураком». Он готов отчасти поверить в «мистику» – ровно настолько, чтобы почувствовать удовольствие от «немистического» объяснения в финале. Так же, как «читатель должен быть в состоянии и не в состоянии разгадать» детективную загадку, он в данном случае верит и не верит в «мистику». Именно в такое состояние, видимо, и стремились привести его Буало-Нарсежак и Хичкок.

Но в романе герой после гибели Мадлен (и вплоть до финала) принимает мистическое объяснение событий. В результате читатель презирает его за доверчивость, а сам стремится занять более «реалистическую» позицию. Скотти в «Головокружении» прямо не признается, что верит в мистику; за него это готов сделать зритель, не видящий и не слышащий в фильме другого объяснения. Отсутствие трезвого «холмсианского» голоса гипнотизирует зрителя, заставляя поддаться уже собственному «головокружению». Необходимо также отметить, что в фильме «мистический» колорит усиливается за счет игры Ким Новак, а также работы режиссера, оператора и художника по костюмам. Весь образ Мадлен (отличающийся, что подчеркивается в фильме, от образа Джуди) создает у зрителя ощущение «нездешности». Вспомним, например, сцену в лесу: Мадлен заходит за дерево, и Скотти на несколько секунд теряет ее из виду; в этот момент мы готовы к тому, что из-за дерева она уже не покажется, хотя физической возможности исчезнуть у нее нет. Впечатление оказывается обманчивым – но симптоматичным: «зрительское головокружение» уже началось.

В-третьих, «Головокружение» – триллер еще именно потому, что герой здесь не жертва. Напротив, роман «Среди мертвых», написанный, казалось бы, с позиций именно жертвы, не становится, как мы уже сказали, полноценным триллером. Видимо, если герой триллера – жертва, мы должны испытывать ощущение опасности, направленной на него. В пределе мы вообще можем не интересоваться героем, поскольку именно в этом случае сможем в полной мере поставить себя на его место. Герой-жертва в триллере, возможно, представляет собой «Макгаффин»: важно не то, каков он, – важно, чтобы он принял участие в жанровой организации произведения. В романе мы погружены в сознание героя, но совершенно не чувствуем угрозы. В результате психологические изыски мешают созданию детектива и не рождают триллера. Собственно, герой и здесь не жертва: он орудие преступного замысла (и то лишь в первой части), но ему лично ничто не угрожает. Заметив это, Хичкок с чистой совестью заставил своего героя действовать[138].