Книга Седьмая печать - Сергей Зайцев

Надя попробовала представить то, о чём сказал сейчас подполковник, и внутренне содрогнулась. Встав на минутку «по другую сторону вопроса», она призналась себе в том, что не знала, как ответить.

— Молчите? — в голосе Виталия Аркадьевича прозвучала нотка сочувствия. — Здесь, замечу я вам, даже не вопрос истины, здесь становится вопрос выбора. Что такое истина, в самом деле?.. Кто-то говорит, что истина может быть только одна на всех, и если что-то отличается от неё, то уже не истина; кто-то утверждает, что истина может быть у каждого своя. Я не берусь судить об этом глубоко и указывать вам правого, неправого. Думаю, этот вопрос более для философов, нежели для обывателей вроде нас. Конечно, истину в моём видении, в моём понимании я могу вам представить. Свою истину представят вам они, не промолчат и, может, даже, преуспевшие в словесных баталиях, разобравшиеся в витийствах современных политических интриг, окажутся убедительнее меня. Вы увидите разные лики истины. Но придётся сделать выбор, — он повернулся к Наде всем корпусом и твёрдо и как-то тяжело посмотрел ей в глаза; Наде даже показалось, что всё сказанное им сегодня за столом только для неё и говорилось. — Вы готовы сделать выбор?

Готова ли была Надя сделать выбор сейчас, если не готова была сделать его в течение последних нескольких недель — с того момента, как узнала, в какое из возможных русел направил свой талант, силы своего ума Митя Бертолетов? Она никак не могла сделать выбор между тем, что выбирать не хочется, и тем, что не хочется выбирать, не могла сделать выбор между тёмным и тёмным, а проблесков света ни возле себя, ни где-то далеко не видела. И ещё её вдруг смутило то, что Ахтырцев-Беклемишев предлагает именно ей и в данную минуту сделать выбор. Как будто ему что-то о ней, о будущем её, известно — такое, что не известно и ей самой. А в глазах у Сонечки она заметила мелькнувший испуг; тот, видно, был от непонимания обстоятельств: почему папа её именно Наде сейчас предлагает сделать выбор, и почему так решительно предлагает, едва не подавляет тяжёлым пристальным взглядом; он словно хочет укрепить её в какой-то мысли, значение которой только ему и Наде (?!) известно, словно хочет натолкнуть на мысль, что правильный выбор, сделанный сейчас, единственное для неё спасение...

— Нет, я не могу сделать выбор, Виталий Аркадьевич. Это выше моих сил.

— Возможно, придут времена, когда выбор сделать придётся, — он отвёл глаза, он, кажется, не такого ответа ждал, он в надеждах был обманут. — И я не исключаю, что эти времена уже не за горами. Я люблю Россию и никому не позволю развалить её на стороны. Во всяком случае — пока жив. Я офицер. Я государю присягал.

Дневничок

« в растерянности. Он говорит, что нужно сделать выбор.

Бывает я слушаю Митю и понимаю его правоту. Митя страстен и убеждён, крепок духом; за идею свою он пойдёт до конца. За тот выбор, что уже сделал, он жизни не пожалеет — ни своей, ни чьей бы то ни было.

Я слушаю Сонечкиного отца и также понимаю, что он прав. Он сильная личность, он настоящий государственный человек. Он умён и всё давно и глубоко продумал, взвесил доводы свои, оцепил доводы противника, рассмотрел и отмёл сомнения. Он свято верит в те понятия, о которых говорит; наверное, именно поэтому говорить ему легко и именно поэтому он весьма убедителен. Он строг и внушителен. Он человек, который давал присягу и который всегда помнит, что давал присягу. Он патриот. Он сломит любое сопротивление и добьётся своего. Он — опора государства; и отлично знает это... И жизни своей не пожалеет за правду — как он её понимает.

Где мне взять разума, чтобы не ошибиться в решении?

А вот ещё штрихи к портрету... Он очень любит своих детей. У него, как у старинного русского князя, много детей. Сколько же у него детей, Господи! Я стесняюсь спросить у Сонечки. Да, припоминаю, там опять были и чужие дети. И на них также распространяется его доброе чувство, в противном случае они в гости бы не ходили — дети очень чувствительны; если они доверяют кому-то, значит, этот человек достоин доверия, если они любят кого-то, значит, этот человек достоин любви. Старшие уже взрослые; с ними, я знаю, он диспутирует вечерами; беседует с ними о России, о предназначении её, как он видит это предназначение, о политике России и даже, рассказывала Соня, о заводчиках и капитале. Младшие ещё ползают по коврам. Отец со всеми как будто строг, но дети так и льнут к нему. Он любит возиться с младшими на полу. Я видела как-то: он с Николенькой на полу играл. Николенька так хорошо смеялся — это была музыка. Виталий Аркадьевич лежал на ковре, а Николенька через грудь его кувыркался. Оба не обращали никакого внимания на то, что совершенно измялся шёлковый стёганый шлафрок[31]. Дети всегда знают, в каком ящике письменного стола у него спрятана соломенная корзиночка со сладостями. И только нам с Соней понятно, что «спрятана» корзиночка специально для детей... Он души не чает в Соне. Я замечала не раз, что он часто и подолгу смотрит на неё, когда она этого не видит. Наверное, его глазам уютно у неё на миленьком лице...

Я спрашиваю его: «Что мне следует делать?» Он говорит: нужно сделать выбор. Но я не могу.

И вот сейчас думаю: если выбор сделать не можешь, повремени, не делай его; изменятся некие обстоятельства, быть может, изменишься ты, и решение придёт как бы само собой и сделаешь выбор без усилий и без насилия над собой... Перечитываю только что написанное и вижу, что неплохая получилась сентенция. Однако чувствую грусть оттого, что в применении ко мне данная сентенция не сработает. Меня не покидает уверенность в том, что предлагаемый выбор я не смогу сделать ни завтра, ни послезавтра, несмотря на возможные грядущие изменения в обстоятельствах и во мне, ибо предполагаю, что изменения эти будут как в одну, так и в другую сторону; ничего не изменится в противодействии обстоятельств; шаткое равновесие, что в мире людей установилось, — не следствие покоя, а следствие постоянной борьбы противников, достойных друг друга.

Вот сейчас я, наконец, поняла, почему не смогу сделать выбор. Беда в том, что выбор не велик; это выбор между насилием и насилием, между убийством и убийством (социалисты убивают кинжалом, бомбой, пулей; власть казнит их по-своему; первые мстят вторым, а вторые — первым). Но, совершая насилие над кем-то, в первую очередь совершаешь насилие над собой; убивая кого-то, в первую очередь убиваешь себя. Мне это открылось внезапно и очень ясно. Это озарение. Вряд ли я сделаю выбор, какого от меня ждут, — и Митя ждёт, и Сонечкин папа подталкивает...»

Молитва

толще начинающейся метели выглядел призрачным, зыбким жёлтый свет фонарей. Уходили прочь, терялись в снежной круговерти тёмные, глухие массивы зданий. Тени извозчиков ускользали в черноту улиц, оставляя после себя затихающее шуршание полозьев по свежему снегу и гулкий ослабевающий стук копыт.