Книга Ключи ушедшего бога - Юлия Фирсанова

Вроде напитка с галлюциногенным плющом я не пила, однако во сне видела издалека какого-то сурового чернобородого дядю богатырских статей, задумчиво разглядывающего меня и хмурящего чело. Хмурился дядя не зло, больше отвечая своим мыслям, потом покачал головой, едва заметно улыбнулся и одобрительно кивнул.

Утром мне пощекотал нос мягкий лепесток и запах гвоздики. На подушке лежал цветок, как ответ на намек на личность того, кого я разглядывала ночью. И суровость Первоотца я тут же для себя оправдала: попробуй с людьми помягче, тут же осмелеют, сядут на шею и свесят ноги. Мы такие, мы наглые и ленивые. Нам только покажи слабину, замучаем бесконечными «дай».

Мчаться сию секунду на поиски Шерифа и рассказывать о своем видении я не стала. Мне же ничего передавать не велели. Так, просто приснились в качестве то ли намека, то ли стимула. Дескать, я знаю, слежу, жду.

Интересно, а Шерифу тоже сегодня Первоотец снился? Он же вроде бог, так что ему раз плюнуть хоть ко всему населению Фальмира в сновидения заглянуть и с каждым побеседовать о чем-то своем.

Я умылась, поправила плащ и вышла из комнаты. Завтрак пока не несли, в трапезную не звали, ной над душой конвоем не стояли. Потому я решила немного прогуляться. Гулким коридором, где факелы в держателях встречались почаще, чем в кандальне, я прошла до приоткрытых массивных дверей, изукрашенных растительным барельефом. Скользнула внутрь и замерла в тени у порога, зачарованная, пораженная и придавленная завистью. Шериф был здесь, и он молился в молчании. Губы беззвучно шевелились, шепча известные слова, умиротворенное лицо буквально светилось таким искренним светом истинной веры, что становилось больно и чуть-чуть обидно, что так никогда никто не будет сиять для меня.

Громадный храм-зал с лесом колонн оказался столь велик, что в нем заблудилось бы и эхо. Икон в привычном понимании тут не имелось — все стены были расписаны сценами жизни Фальмира: бытовыми, военными, семейными, праздничными и скорбными. Нарисованных людей было множество, и каждый из них, занятый своими делами, устремлял свой взгляд вверх. Туда же смотрел творящий молитву Шериф. Невольно задрала голову и я, уставившись на уже знакомое бородатое лицо.

«Как же в тебя и тебе искренне верят, Первоотец, — подумала я, — мне даже завидно. Когда сталкиваешься с такой беззаветной верой, поневоле проникаешься». Но самое восхитительно-страшное и странное, что я почувствовала в этот миг: не только человек, жрец, верил в своего бога и своему богу, еще и он, Первоотец, платил Шерифу той же монетой. Может, поэтому и не спешил раздавать знамения, которые мне, чужачке, были столь необходимы.

Их в храме всегда было двое: жрец и бог — вне зависимости от того, сколько народу толпилось под сводами и искало милости Первоотца. И в других местах ничего не менялось: всегда он, бог, был рядом со жрецом. Расстояние не имело значения. Исключением стали лишь Пустоши, где слишком сильно потоптался Ушедший, но и они не смогли поколебать веры Шерифа. Снова пришли на ум слышанные когда-то и не понятые слова: храм в сердце. Да… для Шерифа все было так. Он полагался на Первоотца, и Первоотец тоже рассчитывал на своего жреца. Мы, множество людей, всегда нуждались и будем нуждаться в подтверждении: знамениях, наставлениях, правилах, Шерифу же оно обыкновенно не требовалось. Поэтому он так задумчив и почти растерян был недавно в лесу, запрашивая прямые указания к действию.

«Хорош…» — в очередной раз подумала я, отступая за колонну в тень, откуда можно было еще полюбоваться молитвенным свечением Шерифа и четким профилем его лица так, чтобы он не увидел меня.

Чуть слышно скрипнула дверь, в храм вошел Кирт, поозирался и двинулся к жрецу. Тот пока ничего не замечал. Полуприкрыв глаза, витал в эмпиреях… и довитался. Прямо из воздуха над пегой от белых волосков в каштановых прядках головой мужчины возникло свечение и упали два лепестка насыщенно-золотого цвета. Упали и запутались в волосах жреца. Он не ощутил, зато Кирт увидел и тихо поздоровался:

— Будь! Жрец, а ведь тебя благословили.

Шериф удивленно повел плечами и повернулся к щитовику:

— Будь!

При движении золотые лепестки слетели с головы и закружились в воздухе, очень неохотно приближаясь к полу. Жрец протянул руку и спокойно поднял их.

— О, брачное благословение. Ничего, что ты жрец? У вас вроде не часты союзы.

— По собственной прихоти — никогда, по воле Первоотца, соединенной с зовом сердца, — да, — загадочно ответил Шериф, словно что-то цитируя.

— Когда ты лапуле скажешь? — не удержался от любопытства Кирт, почему-то даже не усомнившись в выборе.

— Зачем? — мягко улыбнулся жрец, вновь полуприкрыв веки. — Золотые лепестки хизаля — не приказ, а лишь дозволение. Я не чувствую в лирте сердечной склонности, спит ее сердце, спрятанное за высокими стенами душевного льда. Ни к чему сейчас лишние тревоги. Главное у нас — общее дело.

— Ну-ну, — хмыкнул Кирт. — Смотри, уведут!

— Если моя — вернется, нет — пусть будет счастлива с избранником, — по-прежнему мягко, но уже с прохладцей, отозвался Шериф, пусть и признавая право на увод, однако четко показывая, насколько ему не по вкусу такой поворот событий.

— Эк у тебя просто, кобылу мне… — осекся Кирт, проглатывая любимое присловье.

— Все действительно просто. Порой больно, но просто.

— Не всегда так бывает, — думая о чем-то своем, мрачно возразил щитовик, однако развивать спор не стал.

Оставил жреца в покое и пошел бродить по храму в одиночестве, не нарушаемом присутствием местных жрецов. Те, как нам объяснили, стекались сюда после обеда, чтобы дать с утра паломникам возможность побыть наедине с богом. Носители коричневых плащей, которым требовался посредник или консультация, могли явиться в храм позднее. Мы трое, независимо друг от друга, оказались единственными ранними пташками. Другие паломники в обители были, но утром изволили почивать. Наверное, придерживались старого правила: кто рано встанет, тот весь день зевает.

Я еще постояла, прокручивая в голове нечаянно услышанный разговор. Симпатия ко мне Шерифа, конечно, радовала. Покажите мне ту женщину, которой будет неприятно знать, что она привлекательна! Даже если не любим сами, знать, что любят нас, всегда отрадно. Корябало другое. Горения неистовой страсти в жреце не чувствовалось. Задевало осознание того, что мне, даже если жрец и сподобится сделать признание, а я на него отвечу, суждено всегда быть второй после служения Первоотцу. Оно мне надо? И зачем это надо Первоотцу? Чтобы пригрести под себя девицу, видящую печати смерти? Затем и цветочки раздавал? Ответа на вопросы пока не находилось. Может, прав жрец, ледышка я, отмороженная смертью и черными пятнами, потому и идет все так, а не иначе…

Из храма я вышла лишь через десяток минут после того, как его покинули жрец и щитовик. Показываться им на глаза не хотелось. Ненужные подозрения, вопросы, выяснения… Для чего, если можно тихонько уйти. Мало ли где я бродила. Может, вообще заблудилась, пока искала кухню или трапезную. Обитель — местечко простое, тут блюда в номера не разносят, все сами, ножками-ножками и ложками-ложками.