Книга Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Желая завоевать аудиторию, он не пытался изобразить нам Леф всесторонне как литературное течение, …а показывал только его революционно-целевую сторону.
Вот почему Маяковский так много распространялся об агитках, распинался за необходимость для поэтов оттачивать стихи-рекламы для Моссельпрома, стихи-надписи для крестьянской карамели, о метрической системе мер, осторожно обходя хлебниковскую заумь и всю сущность футуризма, этого действительного родоначальника Лефа. И стихи он читал не только те, в которых Маяковский действительно и почти бесспорно вырос как настоящий колосс, говорящий языком революции, языком площадей, языком миллионов, но и те наислабейшие, что «под Демьяна»».
Автор статьи одесских «Известий» всё же пытался найти в деятельности лефовцев какое-то положительное начало:
«Если со своих футуристски-лефовских высот формальной словотворческой зауми они спускаются к пролетписателям, ищут общения с рабкорами, готовы действительно работать над «крестьянской карамелью», сливая эту работу в одно стройное целое с общей системой своих творческих исканий, то это, безусловно, ставит их ещё ближе к нам и открывает новую страницу в истории литературных исканий нашего времени.
Леф, разбивающий «кобылу быта», старого быта в литературе и искусстве, весь в исканиях, неясных, часто противоречивых и внутренне даже чужых друг другу стремлениях, всё же близок нам потому, что пути прокладывает он новые, и что улицы и площади революции здесь не только отзвуки, но и настоящая громовая дробь и гулкие пушечные раскаты.
Вот почему у театров, где читал Маяковский, были «хвосты» рабфаковцев и комсомольцев, которые, разочаровавшись маленьким нахальством его лекций в Северном, бурно и радостно аплодировали его стихам и назавтра пришли в ещё большем количестве в драматический и в центральный партийный клуб. Вот почему «неудачные» выступления Маяковского на эстрадах одесских театров выросли в «настоящее событие». Всколыхнулось застойное болото гниющих отбросов старой культуры, которыми в этих же театрах нас из сезона в сезон пичкают, и зловоние которых душит живую жизнь».
А Лили Юрьевна Брик 23 февраля отправила в Москву очередное письмо:
«В Ниццу не поеду: там съезд русской эмигрантщины. Если получу визу – в Испанию, если нет – куда-нибудь на юг Франции, пожариться недельку на солнце».
У тех, кто по долгу службы читал это письмо, должно было сложиться впечатление, что гражданка страны, в которой была установлена диктатура пролетариата, просто отдыхает в стране «загнивавшего» капитализма.
25 и 26 февраля 1924 года Маяковский выступил в Киеве и в самом конце зимы вернулся в Москву.
В Москве тем временем вышел в свет очередной (четвёртый по счёту) номер сатирического еженедельника «Заноза». Он начал издаваться с января 1924 года, и в нём появились первые отклики на ещё не начавшийся судебный процесс по делу Краснощёкова. В номере от 29 февраля на второй странице был помещён рисунок художника Николая Куприянова, на котором изображался дачный домик, а возле него – пара лошадей, впряжённых в сани. Вместо подписи под рисунком размещалось стихотворение, название которого поясняло, чья это дача и чьи лошади:
«Председатель банка (сказка для детей воровского возраста)»
В стихотворении рассказывалось, как по московской улице Лубянке шёл матёрый вор (закоренелый ворюга). Поравнявшись со зданием ОГПУ, он услышал голоса толпившихся там граждан:
«– Арестовали!.. Да-с… Тюрьма-то крепче танка!..
– Кто арестован-то?
– Да председатель банка!
И тихо молвил вор: «Хоть разного мы стажа,
Да, видимо, тюрьма для нас одна и та же!..»»
А Лили Брик в это время продолжала весело проводить время за рубежом. В письмах писала:
«Здесь совсем искутились. Эльзочка завела записную книжечку, в кот. записывает все наши свидания, на десять дней вперёд».
4 марта в Москве (в Большой аудитории Политехнического музея) Леф отчитывался в результатах своей деятельности. Афиша гласила:
«I. Доклад: отчёт за 1923-24 гг. 1) Стихи на затычку. 2) Белебристика. 3) Белые сосиски Лизистраты. 4) Молодящиеся старички – Маковец. 5) Стариковствующие молодые – АХРР. 6. А всё-таки Эренбург вертится. 7) Лес дыбом и т. д.
II. Новые стихи: 1) Мандрила. 2) Киев. 3) По дороге до Конотопа. 4) Приморские швейцарцы и др. »
Прочитав этот перечень, москвичи (особенно молодые) мчались за билетами. Ведь слова на афишах, не очень понятные в наши дни, в 20-х годах расшифровывались сходу.
«АХРР» – это «Ассоциация художников революционной России».
«Маковец» – ещё одно объединение московских художников, в которое входили друзья молодости Владимира Маяковского, оформлявшие первую его книгу «Я»: Лев Фёдорович Жегин и (до своей трагической кончины) Василий Николаевич Чекрыгин.
«Лес дыбом» – намёк не театр Мейерхольда, где после спектакля «Лес» была поставлена пьеса французского писателя Марселя Мартине «Ночь», переделанная лефовцем Сергеем Третьяковым в «Землю дыбом».
«А всё-таки Эренбург вертится» – слегка перефразированное название книги Ильи Эренбурга «А всё-таки она вертится».
«Белые сосиски Лизистраты» – явный кивок в сторону спектакля, поставленного Немировичем-Данченко – в нём сцену украшали тонкие белые колонны.
Слово «белебристика» газета «Вечерние известия» объясняла так:
«На углу Петровки и Кузнецкого висела вывеска… давно это было…: «Журнал для женщин»… «даю советы, принимаю стихи и… белебристику». Туда явились в цилиндрах Бурлюк и Маяковский. От лица оскорблённой литературы умоляли исправить вывеску. Редакторша брыкалась. «Пусть, – говорила она, – кто её читает?»
– Вот такова современная белебристика».
Слово «Мандрила» растолковал конструктивист Корнелий Зелинский, который был на отчётном вечере лефовцев и записал в дневнике:
«Маяковский читал стихотворения – «Перелёт Москва-Кёнигсберг», «Ух, как весело!», «Левый марш» – на бис и начал чтение своей поэмы о нэпе «Мандрила». Это стихотворение имело особый успех. В этом стихотворении изображалась нэповская мещаночка, которая своей подруге «Мандрила шнурки к ботинкам подарила». В стихотворении давалась замечательно яркая и резкая сатира на мещан, жадность, стяжательство, пошлость. В уста непманши Мандрилы Маяковский вложил такой романс, который начинался словами: «Чёрная биржа да белый медведь». Эти слова Маяковский читал, слегка подпевая на мотив романса «Чёрные очи да белая грудь»: «Эх, чёрная биржа да белый медведь…» Какой-то юноша подал в тон Маяковскому реплику, когда тот немного приостановился: «Хочется плакать, да надо реветь». Маяковский это подхватил:
