Книга После 1945. Латентность как источник настоящего - Ханс Ульрих Гумбрехт

И я понял, что должен писать не только о ‹…› «положительных» характерах нашего времени, но и о людях ‹…› чьи взгляды – это вредное похмелье прежних лет. К счастью, такие люди редко встречаются среди наших студентов, но мы обязаны замечать их, чтобы переделать их и взять их с собою в светлое будущее, когда наступит коммунизм[161].

Вчитываясь в это навязанное позитивное мышление – некую «политическую корректность» avant la lettre, – я неизменно вспоминаю те времена, когда был членом немецкой социалистической студенческой организации (SDS) в конце 1960-х. Мы тоже притворялись не сомневающимися, что точно знаем, куда идет развитие истории. Но верил ли хоть кто-то из нас в то, что мы говорили? В моем случае все, что я могу вспомнить, дает мне образец совершенного (а значит, бесконечно банального) самообмана. Скепсиса в отношении собственных слов и выражаемой в них уверенности мне было не занимать. Но в то же время на меня живительно действовал сам опыт противостояния тому, в чем было уверено предшествующее поколение – или же самому его молчанию. И в знак восхищения провокативными жестами превосходства, которые тот производил, многие из нас зачислили Бертольта Брехта в свои любимые авторы и личные герои.

* * *

В романе «Время тишины» Луиса Мартина-Сантоса Педро ведет сложное существование в Мадриде 1940-х. Во время одной из первых прогулок, которую он совершает по испанской столице, выясняется, что город – это почти буквально – прекрасное вместилище: «Согласно достоверной статистике, люди никогда здесь не теряются. В этом состоит смысл существования города (чтобы люди не терялись). Люди могут мучиться или умирать, но они никогда не потеряются в Мадриде, потому что каждый его угол представляет хорошо продуманное место для потерянных людей; ты не можешь потеряться, потому что тысячи и десятки тысяч, сотни тысяч глаз классифицируют тебя и назначат тебе твое место, узнают и примут тебя, и спасут тебя, направляя, когда бы ты ни чувствовал, что совершенно потерялся»[162]. Но как мы видим, жизнь Педро сходит с прямого пути. После неудачной попытки аборта полиция арестовывает молодого доктора и закрывает его в камере. Они подвергают его бесконечным допросам, которые в конце концов убеждают Педро, что он виновен. А «спасение» его происходит на некоем мифологическом фоне. Сразу перед арестом Педро повествование в некой «тейлористской» последовательности[163] описывает, как тело Флориты – жертвы неудачного аборта – положено в гроб и опущено в общественную могилу. Только через два дня – или это уже через несколько часов? – мать Флориты рассказывает полиции, что ответственность за смерть ее дочери несет ее муж и что Педро невиновен. Гроб «как в киноленте, прокручиваемой назад» возвращается обратно на поверхность для аутопсии. И хотя роман не дает никаких подробностей о точной последовательности событий, но эксгумация приводит к освобождению Педро из тюрьмы. Однако несмотря на этот счастливый поворот событий, его профессиональная карьера скатывается в пропасть. В недвусмысленных выражениях его университетский наставник приговаривает его к жизни деревенского врача. Мадрид – это совершенное вместилище, сосуд для существования – больше не находит в себе места для него; внутренний круг «мистического замка» (отсылая к знаменитому сочинению XVII века Терезы Авильской) навеки останется недостижимым. Даже возможность будущей жизни в провинции связана со специфическим состоянием, а именно с той внутренней пустотой, которую он ощущает: «Я не чувствую никакого приступа отчаяния, потому что я пуст, потому что у меня промыли все внутренности изнутри, хорошо меня высушили и подвесили на нитке в некоем анатомическом музее для живых экспонатов»[164].

Эта логика экзистенциальной пустоты как условие для (мы также можем сказать как «согласие на») нахождения себе защищенного пространства внутри физической и социальной реальности вообще не рассматривается в лирической вселенной Целана, где мертвые находят избавление, только когда сами себе копают могилу «в воздухе». А вот роман Ральфа Эллисона «Невидимка», напротив, следует логике, сходной с логикой Педро. Протагонист получает «блестящий портфель из кожи» в качестве приза на вечеринке, устроенной белыми. Он содержит «официально выглядящий документ»: «стипендию в государственный негритянский колледж». И этот портфель будет сопровождать рассказчика в течение всей его подростковой жизни, а затем в его зигзагообразном движении по черным сообществам Нью-Йорка. Когда ближе к концу романа герой обнаруживает себя между сражающихся банд во время уличных волнений в Гарлеме, он спасается от них, нырнув в черную дыру ниже уровня улицы; отныне его существование оказывается помещено в закрытое пространство. До сих пор он крепко держался за свой портфель; по какой-то странной причине документы в нем и есть предмет желания гонящихся за ним и воюющих между собою противников:

Кто-то крикнул в дыру: – Эй, черный мальчик. Выходи. Нам надо посмотреть, что в портфеле.

– Давай вниз и поймай меня, – сказал я.

– Что в портфеле?

– Ты, – сказал я, внезапно засмеявшись. – Ну и что теперь ты думаешь об этом?

– Я?

– Все вы, – сказал я.

– Ты сумасшедший, – сказал он.

– И все же вы все у меня в портфеле!

– Чего ты украл-то?

– Не видишь? – сказал я. – Зажги спичку![165]

После долгой ночи, проведенной в попытках смастерить импровизированный факел, герой начинает сжигать один за другим документы из своего портфеля: «Была лишь одна вещь, единственная вещь, которую можно было сделать, если нужно было сделать факел. Мне нужно было открыть портфель. Там была единственная бумага, которая у меня имелась»[166]. Когда рассказчик сжигает все бумаги, он теряет свою идентичность. Он становится воистину «невидимым человеком» и выполняет, как Педро, условие пустоты, которое поставил ему город. Эта пустота также необходима ему, чтобы остаться в защищенном пространстве:

Уходя в подполье, я стер все, кроме своего разума, разума. А разум, который задумал план жизни, никогда не должен упускать из виду тот хаос, против которого эта форма и была поставлена. Это относится как к обществам, так и к индивидам. Так, потратив усилия, чтобы придать какую-то форму тому хаосу, что живет внутри всех форм ваших убеждений, всей вашей как бы уверенности, я теперь должен выйти, я должен явиться на свет ‹…› И думаю, сейчас самое время сделать это, будь оно проклято. Даже с гибернацией можно переборщить, если подумать. Возможно, это и есть мое самое большое социальное преступление – я пересидел в своей гибернации, поскольку существует вероятность, что даже невидимый человек обладает социально-ответственной ролью.