Книга Мемуарески - Элла Венгерова

Глубоко травмированная, я еду к Лере возвращать бесполезные две тысячи баксов. Но Лера решительно заявляет, что так дело не пойдет, садится за компьютер, выкликает соответствующие сайты, выясняет цены на норки всех моделей и марок и заявляет, что завтра повезет меня по магазинам покупать мечту. И назавтра мы садимся в теплую машину, и почти беспрепятственно выезжаем на шопинг, и шопингуем по разным меховым магазинам на окраине Юго-Западной префектуры, и мне все нравится, я готова на любое меховое приобретение. Но Лере не нравится ничего, и она неумолима. Мы возвращаемся в Коньково и методично обследуем ярмарку, павильон за павильоном, и я уже соглашаюсь на кенгуру с кривыми швами, на дубленку допотопного фасона, на ондатру, на выдру и вообще. Наконец в одном из павильонов мы обнаруживаем нечто норковое и подходящее за пятьдесят тысяч. Но Лера велит это отложить и довести обследование меховых павильонов до конца. И в самом последнем павильоне обнаруживает черную норку, и не китайскую, а напротив — итальянскую. И швы у нее ровные, и сидит она безупречно, и страшно мне идет, и молодит, и стоит те же пятьдесят. Но Лера выторговывает десять, и мы приобретаем это сокровище всего за сорок. Но Лера все еще не удовлетворена, она подбирает мне шапку. Нахлобучивает все шапки подряд: нахлобучит — поглядит — снимет, нахлобучит — поглядит — снимет. И так она примерила шапок этак двадцать, пока наконец не подобрала ту, что надо. Шапка стоит шесть тысяч, а Лера выторговала полторы, и получилось четыре с половиной. Шапка тоже норковая, с белой отделкой. Лера и перчатки мне нашла, белые, шерстяные. Непрактично, но шикарно. И вот мы с ней движемся по ярмарке, я в новой куртке и шапке, сияя молодостью и красотой, и Лера в довольно задрипанной старой дубленке. А ведь я толстенькая и коротенькая, а Лера стройная, высокая и стильная.

— Лера, — говорю я, — какого черта ты таскаешь эту старую дубленку?

— Да я никуда не выхожу, — вяло возражает Лера, — разве что с собакой в Нескучный сад.

— Ну и что, что с собакой, — говорю я. — Пусть с собакой, а дубленка твоя старая и задрипанная. И тебе не идет.

Лера подумала и согласилась. И купила себе куртку из серой норки. Шикарную. И гуляет в ней со своей собакой в Нескучном саду

Яичница

Моя больная нога вся заросла псориазом и жутко дергает при ходьбе. Поэтому я не хожу, а сижу и лежу. Сижу — перевожу, не сижу — не перевожу. А стоять больно и даже невозможно. Варить или жарить не получается, даже есть неохота. Меня опекают соседки. Чаще всех заходит Верочка. Мы знакомы сорок лет. Сорок лет назад она была неотразима: красавица, блондинка, одесситка, худенькая, ухоженная, счастливая. Ее обожали красавец муж и куча поклонников из модной тусовки (тогда это слово еще не имело хождения). Тусовались сплошь подающие надежды знаменитости, все играли на гитарах, сочиняли КВН, перекрестно влюблялись-женились-разводились-сходились-расходились-встречались-ссорились-мирились-веселились. В основном острили и веселились и даже неплохо на этом зарабатывали, потому что печатались-публиковались-снимались и т. д. Это потом они разошлись, расстались и разъехались по городам-весям и заграницам. А тогда они взбирались по карьерным лестницам, и Верочкин муж, спортсмен и шармер, был еще жив и вечно где-то пропадал, а Верочка терзалась в постоянном ожидании и, чтобы скоротать время, забегала ко мне на кофеек, в коротеньком халатике, длинноногая, трогательная и трепетная. Она употребляла восхитительные одесские обращения: «Птица моя! Солнце мое! Дорогая!» Фред к ней благоволил. Еще бы, от нее глаз было не отвести. Он так и прозвал ее Вера-дорогая.

Что ж, времена, как говорится, меняются, и мы, как говорится, вместе с ними. Я осталась одна, а у Верочки от прежних времен остался лишь верный обожатель Олег (я его называю Гранатовый Браслет) и совсем другой муж, который жутко богат и потому пьет из нее кровь. Он у нее завтракает, обедает и ужинает каждый день. А она покупает и варит, покупает и варит, и так тридцать лет подряд. Отправляясь за продуктами на обед для кровопийцы-супруга, Верочка тайком забегает ко мне все на тот же кофеек. И заносит еду. Один

Что ж, времена, как говорится, меняются, и мы, как говорится, вместе с ними. Я осталась одна, а у Верочки от прежних времен остался лишь верный обожатель Олег (я его называю Гранатовый Браслет) и совсем другой муж, который жутко богат и потому пьет из нее кровь. Он у нее завтракает, обедает и ужинает каждый день. А она покупает и варит, покупает и варит, и так тридцать лет подряд. Отправляясь за продуктами на обед для кровопийцы-супруга, Верочка тайком забегает ко мне все на тот же кофеек. И заносит еду. Один раз принесла нарезку красной рыбы, а я эту рыбу съела. Поскольку из-за боли в ноге плохо соображаю. Если бы соображала, то хотя бы принюхалась. Так вот же нет. И загремела с отравлением в кошмарную инфекционную больницу. Больница — это особая поэма, вспоминать и писать об этой юдоли скорби тяжело и скучно. В другой раз, может быть.

Я уже дома и лезу на стенки из-за боли в ноге. Вчера заходила Вера. Она сплавила своего кровопийцу в санаторий, у нее праздник свободы, который продлится недели две. Так что она была полна благих порывов. И готова на все. И мы с ней решили пообедать.

Я ей говорю:

— Вера, умоляю, пожарь мне яичницу!

Но она пришла в ужас:

— Ни за что. Только не это. Я к плите не подойду ни за какие коврижки. Меня от нее тошнит!

Мне стало стыдно. Женщина вырвалась на свободу, а я подвергаю ее пытке. И мы ели бутерброды, пили кофе, курили и сливались в интеллектуальном экстазе, вспоминая гениальных покойников: писателей-киношников-бардов-москвичей-одесситов-иностранцев-теноров-журналистов и кавээнщиков. И это счастье, в точности по тому же сценарию, повторилось на следующий день.

На третий день приходит Вера и сообщает:

— Мне звонил Олег, и я ему рассказала, как мы тут с тобой славно сливаемся в экстазе, и про наши с тобой сладкие воспоминания, и какая ты молодчина. И про яичницу ему рассказала. А он и говорит: «Сволочь ты, Верка!»

Сволочь? А я и не заметила.

Святое искусство

Бедные, мы бедные московские театралы. Приходим смотреть «Ревизора», а там голубой Хлестаков в ночной рубашке предлагает свои сомнительные прелести всем подряд остальным персонажам.

Приходим смотреть романтическую комедию «Сирано де Бержерак», а там гвардеец прямо на сцене совокупляется с женой трактирщика. Как будто мы такие дураки, что иначе не сообразим, как именно она наставляет рога своему трактирщику.

Покупаем в фойе мемуары народного артиста с автографом и трогательным пожеланием: «Храни вас Господь», открываем книгу и на третьей странице встречаем самый грубый и вульгарный мат.

Пришли на «Двенадцатую ночь» Шекспира, а там все наоборот: близнецы совершенно непохожи, Виола умненькая и красотка, а братец ее — урод и дебил. Почему графиня Оливия так его домогается — непонятно. У Шекспира все персонажи сочетаются законным браком, а режиссер трактует хеппи-энд как трагический финал. Так что не только мы, но и Вильям наш Шекспир тоже бедный, бедный. О разных снах в летнюю ночь я уж не говорю.