Книга Азеф - Валерий Шубинский

Центральный комитет для БО официально олицетворял Азеф. А он — через Басова — дал Швейцеру разрешение действовать в этом случае по обстановке и по своему усмотрению. С Тютчевым Швейцер этот вопрос, видимо, не обсуждал.

Муравьев вскоре подал в отставку, а бал с участием царя был отменен. Но оставались по-прежнему две цели — Трепов и великий князь Владимир Александрович. Кроме того, Швейцер по собственному почину наметил еще двух жертв — новый министр внутренних дел Александр Григорьевич Булыгин и его товарищ Петр Николаевич Дурново. Грандиозный теракт «на четверых» намечался на 1 марта — день панихиды по Александру II. (А эсеры собирались, стало быть, справить панихиду по его убийцам.) Швейцер вытянул у Тютчева (не обладавшего, повторяю, никакими полномочиями) согласие на эту авантюру.

Но 26 февраля Максимилиан Швейцер погиб той же смертью, что и Покотилов — заряжая бомбы. Взрывом разворотило целый этаж, вещи, вылетевшие из выбитого окна, долетели через проспект и площадь до Исаакиевского собора и повредили его решетку. Там же, в соборном сквере, нашли оторванные пальцы «мистера Артура Генри Мюр Мак-Куллоха». Тело его, с развороченными внутренностями и полуоторванной головой, обнаружили там, где полчаса назад был гостиничный номер. Смерть жуткая, но мгновенная.

В Киеве все было совсем нелепо. Здесь готовилось покушение на Клейгельса. Бывший петербургский градоначальник был, по свидетельству Спиридовича, переведен в Киев при следующих обстоятельствах:

«Сын его давнишнего приятеля, блестящий гвардейский кавалерист X. тратил большие суммы на очаровывавшую весь кутящий Петербург француженку М. Отец офицера, обеспокоенный за состояние своего сына, просил Клейгельса помочь ему, и тот потребовал выезда М. из Петербурга. Но М. была очень популярна и имела хороших защитников. Кавалерист пожаловался командиру полка, тот доложил выше — и так дошло до командующего войсками гвардии великого князя Владимира Александровича, который вступился за офицера и при первой же встрече с Клейгельсом наговорил ему много резкого и нехорошего. Престиж градоначальника был подорван, оставаться в Петербурге ему было неудобно, и как выход из положения генералу Клейгельсу было предложено киевское генерал-губернаторство»[153].

Боришанский не нашел ничего лучше, чем обратиться в местную организацию ПСР с просьбой предоставить людей для покушения. (А, впрочем, какой у него был выбор?) Об этом узнал возглавлявший киевскую жандармерию хитрый и ловкий Спиридович.

«В комитет была брошена мысль, что убийство генерала Клейгельса явится абсурдом. Поведение генерал-губернатора в Киеве не подает никакого повода к такому выступлению против него. Приводились доказательства. Эта контрагитация была пущена и в комитет, и на тех, кого Барышанский (sic) мог привлечь в качестве исполнителей».

Клейгельс вел себя в Киеве весьма сдержанно, «…своими широкими взглядами и сдержанными поступками как бы старался заставить забыть, что он служил раньше по полиции, и показывал себя просвещенным администратором».

В итоге Боришанский несолоно хлебавши покинул Киев, уехал в Петербург и примкнул к группе Швейцера. Туда же приехала из Москвы Дора Бриллиант. БО сконцентрировалась в столице. А существовать ей, той БО, которую создал в конце 1903-го — начале 1904 года Азеф, оставались считаные недели.

Приезд Азефа в Россию планировался весной 1905 года, когда три организации «станут на ноги». Так решил ЦК. Пока что он разъезжал между Женевой, где проходила основная партийная жизнь, и Парижем, где жила Любовь Григорьевна с сыновьями.

Перед отъездом в Россию Ивановская была у Азефа в Париже и, случайно зайдя в комнату, застала следующую сцену:

«На широчайшей кровати, полуодетый, с расстегнутым воротом фуфайки, лежал откуда-то вернувшийся Азеф, хотя было еще не поздно. Все его горой вздувшееся жирное тело тряслось, как зыбкое болото, а потное дряблое лицо с быстро бегавшими глазами втянулось в плечи и выражало страх избитой собаки с вверх поднятыми лапами. Это большое, грузное существо дрожало, словно осиновый лист (как узнала я впоследствии), только при мысли о необходимости скорой поездки в Россию»[154].

А ведь другим людям, общавшимся с Азефом, он казался «образцом спокойного, не рисующегося мужества». «О нем говорили, что в нем есть небоязнь боязни, что он даже не знает, что такое боязнь»[155].

Боялся ли Азеф?

Он сам выбрал опасный образ жизни, выбрал сознательно. Нет, конечно, ему бывало страшно. В Азефе таилась какая-то темная сила, мощь, заставлявшая самых разных людей играть по заданным им правилам. Но выкроена его душа была на мелкий размер. В нем уживались вместе отчаянный авантюрист и мирный обыватель. Авантюрист рисковал, а обыватель боялся.

И у него не было никакой «правды», никакой сверхидеи, которая противостояла бы этому страху. Сазонов и Каляев шли на смерть, Плеве и Трепов жили под дамокловым мечом, под ежедневной угрозой расправы — но и те и другие знали, за что умирают. А ради чего рисковал жизнью Азеф? Ради денег, которыми он в полной мере не мог воспользоваться? Власти над людьми? Куража? Способности влиять на ход событий? Самоутверждения?

Но человек с таким самообладанием, такой способностью контролировать себя, менять роли — неужели он не мог скрывать свой страх? Он и скрывал. Почти ото всех.

Ж. Лонге и Г. Зильбер приводят следующее свидетельство. Азеф гостил в семье у одного из товарищей (в Финляндии, после осени 1905 года):

«…Однажды среди ночи они были разбужены подавленными криками и стонами, исходившими из комнаты, где спал их друг. Приоткрыв осторожно дверь, они увидели Азефа, скрежетавшего во сне зубами и хриплым задыхающимся голосом повторявшего бессвязные, непонятные, жуткие слова: „Нет… Так невозможно… невозможно. Это не может дальше длиться… Нужно иначе… иначе…“».

Но — справедливо указывают биографы провокатора — даже этот эпизод свидетельствует о самообладании Азефа. Ведь и в ночном кошмаре он не произнес ни слова, которое могло бы его скомпрометировать или выдать.

«Товарищи думали, что в этом сказывается тяжесть пережитого им страданья об ушедших туда, откуда нет возврата, близких людях, может быть, психологический надлом человека, вечно ходящего под виселицею, вечно рискующего своей и чужой жизнью, вечно вынужденного думать о необходимости и всё-таки тяжком пролитии крови… И бережнее, любовнее, внимательнее настраивались к человеку, с которым вначале связывало их только дело»[156].

Нет, никому и в голову не приходило заподозрить Азефа в малодушии!

Только перед двумя людьми он не скрывал, а просто-таки демонстрировал «трусость». Первым был Ратаев. Постоянные опасения агента Раскина-Виноградова за свою безопасность были хорошим «алиби», объясняли неполноту его сведений. Вторым человеком была Любовь Григорьевна. Азеф предпочитал, чтобы его спутница относилась к нему без восхищения, без пиетета — лишь бы не начала догадываться о скрытых сторонах его жизни. А может быть, он просто нуждался в женской жалости, в утешении.