Книга Лучшие истории любви XX века - Елена Прокофьева

А еще были увлечения красавицей-журналисткой Ларисой Рейснер, которую Гумилев называл «моя Лери», и поэтессой Маргаритой Тумповской, и краткий роман с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной, и столь же краткий с другой Ольгой – Мочаловой, которой он говорил, что у нее руки, как флейты, а она поверила, что все серьезно, и возненавидела Гумилева, когда он так легко о ней забыл.

Серьезное чувство питал Николай Степанович к Елене Дюбуше, с которой познакомился в Париже летом 1917 года: ее он называл «Синей звездой» и написал для нее много дивных стихов.

А еще была какая-то цыганка Нина, которую Гумилев считал своей «тайной пристанью».

А еще – Ирина Одоевцева, пленившая поэта своим откровенным обожанием и (по выражению Георгия Алдамовича) «жасминностью» своих восемнадцати лет.

Что ж, Николай Степанович Гумилев был поэтом. И его жена-поэтесса лучше, чем кто бы то ни было, понимала, «из какого сора растут стихи, не ведая стыда»: в основном из пережитого и перечувствованного. Поэтому измены она ему легко прощала. Легче, чем он – ей.

Был ли брак Ахматовой и Гумилева счастливым?

Вряд ли вообще может быть счастливым брак двух гениев.

С гением – любого пола! – может ужиться только тот, кто отойдет в тень, будет преклоняться и смиренно служить…

Николай Гумилев говорил Ирине Одоевцевой о том, что в супружестве «главное не объясняться. Никаких «я тебя», «ты меня», которые так любят женщины. Запомните это правило. Оно вам пригодится в жизни – никаких «выяснений отношений», в особенности любовных. Ах, если бы Ахматова не говорила с первого же года: «Николай, нам надо объясниться…» На это я неизменно отвечал: «Оставь меня в покое, мать моя!..»

Сама Ирина Одоевцева признавалась, что много и ревниво расспрашивала Гумилева об Ахматовой.

«Анна Андреевна, – говорил мне Гумилев, – почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!»

Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти – несмотря на свои многочисленные увлечения – не разлюбил ее.

Николай Гумилев. 1907 год

Уверенность моя основана на его рассказах о ней и, главное, на том, как он говорил о ней. Не только его голос, но даже выражение его лица менялось, когда он произносил ее имя. Я постоянно расспрашивала Гумилева об Ахматовой и задавала ему самые нелепые вопросы, вроде: любила ли она халву? Как она причесывалась еще гимназисткой? Хорошо ли она танцевала? Была ли у нее собственная собака? И даже: что вы подарили ей на Рождество в первый год свадьбы?

Он смеялся над моим неугомонным любопытством, но охотно отвечал – «погружался в прошлое», а о том, что он подарил Ахматовой на Рождество в первый год, рассказал даже очень подробно:

– Я купил у «Александра» на Невском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил ее доверху, положил в нее шесть пар шелковых чулок, флакон духов Coty, два фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками – я знал, что она о нем давно мечтает – и томик «Les amours jaunes» Тристана Корбьера.

Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости. Ведь у нее в семье ее не особенно-то баловали.

Когда я женился на Анне Андреевне (он почти всегда называл Ахматову Анна Андреевна, а не Аня), я выдал ей личный вид на жительство и положил в банк на ее имя две тысячи рублей, – продолжает он с плохо скрытым сознанием своего великодушия. – Я хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной…

– Стихи – одно, а жизнь – другое. Если она и любила меня, то очень скоро разлюбила. Мы абсолютно не подходили друг другу. Абсолютно! – повторяет он, будто стараясь убедить не столько меня, как себя в том, что они не подходили друг к другу. – Наш брак был ошибкой. Впрочем, как всякий брак… Счастливых браков не бывает. Это уже Ларошфуко заметил.

Он замолкает на минуту, и лицо его принимает какое-то несвойственное ему мечтательное, умиленное выражение.

– А как восхитительно все началось, и как я был счастлив! Я, как Толстой, думал, что такое счастье не может кончиться со смертью, что оно должно длиться вечно…

Он недоуменно разводит руками:

– А оно не продлилось даже и года.

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о Ромео и Джульетте…

Если не считать повести о Николае и Анне, о ней и обо мне… Печальнее всего, что все было так просто, буднично и скучно. Сразу же выяснилось, что у нас диаметрально противоположные вкусы и характеры. Мне казалось, что раз мы женаты, ничто на свете уже не может разъединить нас. Я мечтал о веселой, общей домашней жизни, я хотел, чтобы она была не только моей женой, но и моим другом и веселым товарищем. А для нее наш брак был лишь этапом, эпизодом в наших отношениях, в сущности ничего не менявшим в них. Ей по-прежнему хотелось вести со мной «любовную войну» по Кнуту Гамсуну – мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными объяснениями и бурными примирениями. Все, что я ненавижу до кровомщения. Для нее «игра продолжалась», азартно и рискованно. Но я не соглашался играть в эту позорную, ненавистную мне игру. Мы оба были разочарованы. Недаром я уже в первый год писал:

Из города Киева,

Из логова змиева

Я взял не жену, а колдунью…

А она, правда, позже, уже после рождения Левушки:

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов,

Истертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики

…А я была его женой…

Он высоко поднимает брови и щурится.

– Полагаю, что все ясно. Комментарии излишни. А, казалось бы, кому, как не ей, быть счастливой? У нее было все, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко. Горе – лучше не придумать.

– Разве ее слава не радовала ее? – спрашиваю я.

– В том то и дело, что почти не радовала. Она как будто не желала ее замечать. Зато необычайно страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика, а на успехи не обращала внимания.

И все-таки я продолжал любить ее не меньше, чем прежде. И никогда, если бы она сама не потребовала, не развелся бы с ней. Никогда! Мне и в голову не приходило».

Сама Анна Андреевна Ахматова об этих же стихах – в которых Гумилев назвал ее «не женой, а колдуньей», вспоминала: «Вернувшись в Царское Село, Коля написал мне два акростиха (они в моем альбоме) – «Ангел лег у края небосклона» и «Аддис-Абеба – город роз». В те же дни он сочинил за моим столиком «Из города Киева» – полушутка, полустрашная правда…»