Книга Гончаров - Владимир Мельник

Гончаров жил при четырёх императорах, но ни один из них не был так близок ему по духу, как Царь-Освободитель. Позже в «Необыкновенной истории» он дал царствованию Александра II самые восторженные оценки: «Царствование Александра II стало второю, великою преобразовательною эпохою (после Петра). Он ее творец! Это было всегда моею мыслию — и я поклонялся великой фигуре современного героя, который наполнил свой век — не военною славою, идя вслед другим, а славою мира, на охранение которого и посвятил свою жизнь, свое царствование и все силы России! А потом — суды, свобода печати, земство! Другим стало бы этого на десять царствований! Он сделал это один — и Россия благословила его! Мне никогда не было — ни случая, ни возможности и не представлялось необходимости — говорить об этом нигде печатно. Да и нужно ли бы было этому колоссу наши пигмеевские похвалы или порицания? Все это было так высоко и далеко от меня!» Из уст престарелого Гончарова вырвались совершенно искренние похвалы. Александр в глазах писателя был истинным героем и виновником пробуждения России от обломовского сна. Конечно, Гончаров не был политиком и не рассуждал о том, как именно проводились реформы. «Другим стало бы этого на десять царствований!» Да, именно так! Другие и проводили подобные реформы в десять царствований, не спеша и не забегая вперёд. Но у Александра уже не было времени — он вынужден был торопиться и делать неизбежные просчёты и ошибки. Это была последняя и несколько судорожная попытка наверстать упущенное и сохранить самодержавную Россию. Впрочем, всё это выяснится гораздо позже.

По прибытии из кругосветного плавания романист сразу погружается в литературную жизнь, встречается со знакомыми и незнакомыми литераторами. Как много изменилось в литературе за прошедшее время! Появились новые имена (один Лев Толстой чего стоил!), нужно было пролистать журналы, прочесть хотя бы самые значительные произведения… Позже ромнист вспоминал: «Там я застал весь литературный кружок в сборе: Тургенев, Анненков, Боткин, Некрасов, Панаев, Григорович. Кажется, тогда уже явился и граф Лев Николаевич Толстой… Говорили много, спорили о литературе…» Из всех перечисленных литераторов Гончарову интереснее других был, конечно, Лев Толстой. Их многое объединяло. По замечанию H.H. Апостолова, «и тот и другой были… мастерами широкой, многоплановой, с массивным и богатым содержанием, прозы, унаследовавшей черты англо-французской романистики XVIII и начала XIX века; оба были сосредоточены на социально-моральных вопросах…». Но прежде всего Гончарова поразила сила морального духа Л. Толстого, смелая самостоятельность его суждений. Оба они хорошо узнали нелитературную среду, окунулись в жизнь: один на бастионах Севастополя, другой — в офицерском окружении фрегата «Паллада». После этого многое в писательской братии должно было им показаться мелким, крикливым, несущностным. Гончаров сразу почувствовал в Толстом самобытную и крупную личность, человека, который обо всем имеет свое собственное глубокое суждение и смело его высказывает. Их сближало то, что Гончарова, так же как и Л. Толстого, возмущала атмосфера отрицания всего и вся, царившая в обществе и литературе. Журналы были наполнены всевозможными «обличениями», в силу входило «отрицательное направление» в литературе, по иронии судьбы получившее название «гоголевского», хотя Гоголь смеялся над русскими бедами «сквозь слёзы», которых никогда не ведали поверхностные литераторы-«обличители». Как и Толстой, Гончаров искал тот идеал, который можно было противопоставить этой атмосфере разрушения. Одним словом, Толстой оказался близок Гончарову как художник с большими нравственными, идеальными запросами. Оба они «писали сердцем», тяготели к традиционным нравственным ценностям, скрепляющим человеческое общество: религия, семья, любовь, сердечная доброта человека. Из массы писателей той поры их выделяло негативное отношение к жоржсандизму. Оба видели в женщине прежде всего жену, мать семейства. Позже Гончаров признается Толстому: «Вы появились в Петербурге в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам… Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на Вашу личность, но еще более утвердился в нем».

Главное внимание в 1855 году писатель уделяет написанию отчета об экспедиции и подготовке журнальных публикаций своих путевых очерков. В ход пошёл путевой дневник, а заодно и письма к приятелям: теперь они становились очень важными документами, ибо содержали бесценные подробности быта стран, народов, живые путевые впечатления. А именно живого-то и надобно: Гончаров не желал писать «правильное», научно достоверное путешествие. Напротив, ему хотелось живых, личностных заметок об увиденном и пережитом, попутных размышлений — то о мелочах быта, то о судьбах человечества. Вот почему его книга до сих пор читается легко и с увлечением! «Фрегат «Паллада»» Гончаров считал самой счастливой своей книгой: она принесла ему только радость — и ни капли горького разочарования. Уже после того, как все романы были написаны, он в 1878 году признавался, что «Паллада» выходит из ряда его книг: «Теперь я устарел, и всё во мне устарело и прошло, и сам я прошёл и давно чувствую себя чужим веку: от того, между прочим, и не поддаюсь на приглашения возобновить свои сочинения. После меня — как хотят! Может быть, решусь при себе издать разве «Фрегат «Палладу» — для детей. Романы пишутся для взрослых, а взрослые поколения меняются, следовательно, и романы должны меняться. Дети — всегда дети… Книга моя (путешествие) нравилась прежним поколениям детей, пригодится и нынешним!»[188]

Гончаров продолжал ходить в свой департамент на службу, но в судьбе его уже назревали видимые перемены. В ноябре министр народного просвещения С. А. Норов, давно присмотревшийся к нему и принявший, несомненно, рекомендацию Е. В. Путятина, а возможно, и самого великого князя Константина, пригласил писателя на должность цензора в свое ведомство. Идею подал профессор A.B. Никитенко, который 24 ноября 1855 года записывает в своём дневнике: «Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора… Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает».[189] Перед писателем открывалась более живая и уже литературная по характеру деятельность. Гончаров получал место старшего цензора по русской литературе. Он был очень доволен, тем более что теперь ему не приходилось «таскаться каждый день на службу». Официальное назначение состоялось только через год после возвращения в столицу: 19 февраля 1856 года.

Как цензору Гончарову приходилось читать чрезвычайно много. За неполные три года он внимательно (как правило, с написанием отзывов) прочитал 38 248 страниц рукописей, да еще 3369 листов печатых изданий. Колоссальный труд! И притом неблагодарный. Гончаров был умным цензором, он отвергал пустое зубоскальство и «обличительство», но не придирался к пустякам и щадил настоящую литературу. Далеко не все могли понять это. Куда проще была расхожая логика: цензор — само собой — враг литературы, «прикормленный» властью талант!