Книга Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

Он не мог тогда еще предполагать, что многие «признания» обвиняемых имеют вынужденный характер, что иные «чистосердечно раскаявшиеся», как профессор Рамзин, демонстрирующий плодотворность «перековки» интеллигенции, являются просто провокаторами. Писатель, носитель не только удивительного художественного таланта, но и дара изощренного интеллектуализма, он не мог предполагать, до какого коварства может дойти политика — сфера в своем собственном последовательном самовыражении ему всегда чуждая.

Статья Горького вызвала множество полемических откликов в западной прессе. И как бы ни было для нас дорого имя великого писателя, мы не можем сказать, что в выступлениях западных журналистов было неприемлемо решительно все, поскольку пресса — «буржуазная». Слишком часто мы отвергали a priori то, что шло «оттуда», только на том основании, что все родившееся «там» изначально неприемлемо для нас. «Gazette de Lausanne» 27 декабря 1930 года опубликовала статью «Максим Горький против Эйнштейна и Р. Роллана», в которой утверждалось, что Горький стал «сторонником насилия в публичной и научной жизни».

Как всегда в подобных случаях, власть организовала кампанию в защиту Горького. Л. Леонов в газете «Вечерняя Москва» писал о том, что «травля самого крупного нашего писателя Максима Горького — только один из участков той зловещей блокады, которую империализм воздвигает вокруг Советского Союза…» «Не последнюю роль в этом деле сыграл процесс вредителей, где Горький выступал заочным обвинителем, одним из миллионов обвинителей».

М. Горький в это время, в пору начала политических процессов, еще настолько верил всему наговоренному в стране о вредителях, что, обращаясь к сознанию рабочих Франции и Англии, предупреждал: им «со временем придется иметь дело с такими же изменниками и предателями, каких судят в Москве».

Как Горький относился к Сталину в это время? Даже в публикациях, имеющих строго научный характер и рассчитанных на специалистов, наше литературоведение долгие годы избегало касаться фактов, если они имели «неприятный» характер (и при этом с трибун научных форумов звучали призывы к конкретному историзму). В таких случаях на месте слов и фраз возникали зияющие загадочные многоточия. Так, при публикации письма Горького Халатову от 16 марта 1931 года была снята завершающая фраза: «Как великолепно развертывается Сталин!»[38] Как видим, ожидания тех, кто поддерживал «русскую группу» Рыкова и Калинина, не оправдались.

Горький еще не мог предугадать, к каким последствиям — для партии и страны, да и для него лично тоже! — приведет вскоре это «развертывание».

Каким образом произошел этот невероятный сдвиг в сознании Горького после того противостояния, которое он оказывал Сталину совсем недавно, в конце 1929 года? Почему он стал теперь так поддерживать Сталина? Все это пока остается загадкой.

Отчасти это можно объяснить, правда, известной импульсивностью, непоследовательностью, присущей именно художественному сознанию. Вероятно, Горький сам почувствовал (или ему дали это понять), что написанные издалека, из Италии, письма конца 1929 года носят слишком резкий характер, а налаживать отношения с вождем необходимо — никуда не денешься.

В пору сталинских репрессий наиболее честные коммунисты стремились с риском для жизни противодействовать распространению тоталитарного произвола. Одним из них был М. М. Ишов, военный прокурор Западно-Сибирского военного округа. В июле 1938 года он добился приема у Вышинского и проинформировал его о недопустимых методах получения показаний у заключенных. Ответ Вышинского запомнился Ишову на всю жизнь: «Врагов народа гладить по голове мы не намерены. Ничего плохого нет, что врагам народа бьем морду. И не забывайте, что великий пролетарский писатель Максим Горький сказал, что если враг не сдается, его надо уничтожить».[39]

Впоследствии писателям не требовалось особенно напрягать воображение, чтобы ввести в художественные произведения сцены с упоминанием горьковской статьи.

Василий Гроссман. «Жизнь и судьба». «Над ним (Крымовым. — В.Б.) снова появилось лицо следователя, он показывал на портрет Горького, висевший над столом, и спрашивал:

— Что сказал великий пролетарский писатель Максим Горький?

И вразумляюще, по-учительски ответил:

— Если враг не сдается, его уничтожают».

Владимир Тендряков. «Хлеб для собаки». «Истощенных — кожа и кости — у нас стали звать шкилетниками, больных водянкой — слонами.

И вот березовый сквер возле вокзала…

Я кой к чему успел привыкнуть, не сходил с ума.

Не сходил с ума я еще и потому, что знал: те, кто в нашем привокзальном березнячке умирал среди бела дня, — враги. Это про них недавно великий писатель Горький сказал: „Если враг не сдается, его уничтожают“. Они не сдавались. Что ж… попали в березняк».

Ю. Домбровский. «Факультет ненужных вещей». «Я как старый хрипучий граммофон. В меня заложили семь или десять пластинок, и вот я хриплю, как только ткнут пальцем.

— Какие еще пластинки? — спросила она сердито.

Он усмехнулся.

— Я их все могу пересчитать по пальцам. Вот, пожалуйста: „Если враг не сдается — его уничтожают“, „Под знаменем Ленина, под водительством Сталина“, „Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее“».

Означает ли это, что Горький «сдался» совсем, стал именитым проводником сталинской политики? Вопрос не столь прост, как кажется многим, и в этом мы еще не раз сможем убедиться.

Так, шла туго и не приносила удовлетворения работа над пьесой о вредителях. При жизни Горького она не была ни поставлена, ни опубликована, а в беседе с драматургом Афиногеновым, гостившим у него в Сорренто весной 1932 года, он признался: «Пьеса моя о вредителях не вышла…» Так же, как не вышла пьеса о кулаке… Как не вышла и еще одна книга…

В пору, когда Горький возвращался на зиму в Италию, контакты с ним Сталин в основном продолжал поддерживать через Халатова, который не только вел с Горьким интенсивную переписку, но и приезжал в Сорренто. И вот наконец настал момент для включения Горького в осуществление главной цели Сталина. В январе 1932 года, коснувшись основного для писателя — издания его книг в связи с приближающимся 40-летием творческой деятельности, Халатов сразу переходит к главному для Сталина: «Материалы для биографии И В мы Вам послали, напишите мне — не нужны ли Вам какие-либо еще материалы и когда думаете нам ее дать». Книгу эту Горький так и не «дал».

Но он был теперь так крепко связан с СССР обилием самых разнообразных культурно-издательских дел, что вопрос о его возвращении на родину, в сущности, был решен.

Ну а Халатов — Сталину он больше был не нужен.