Книга Успеть изменить до рассвета - Анна и Сергей Литвиновы

Слава богу, Техноложка — не школа, и меня на лекциях и на семинарах пока никто ни о чем не спрашивает. Удается отсидеться. Но что будет дальше? Не за горами сессия, и как я буду сдавать экзамены? Пока единственный возможный ответ — никак.

Что ж! Придется, видимо, уходить из института. А там — Бог весть. Может, удастся поступить на журфак (который здесь тоже существует). Если ты помнишь, некогда я его закончил. Было бы интересно, конечно, посмотреть на молодого Ясена Николаевича Засурского. Хотя представить себе, что придется учить и сдавать «тыр‑пыр», то есть теорию и практику партийной печати… И писать потом заметки о коммунистических субботниках и трудовых вахтах в честь двадцать второго, третьего и так далее съездов КПСС — брр, благодарю покорно. Может быть, легче все‑таки выучить теоретические основы электротехники и сопромат?

А если вдруг не смогу, придется, судя по всему, идти служить в армию. (Кстати, в армии здесь трубят не один, как у нас, и не два, как в позднем СССР, а полные три года.) А потом, наверное, пойду устраиваться, как другие внутренние эмигранты советских лет, истопником.

Как видишь, обосноваться здесь я планирую всерьез и надолго. А что мне еще остается? Оказался я во времени совсем не там, где хотел. Как вернуться обратно, в свое тело, — непонятно. Профессор Рябчинский пока здесь не только не практикует, но и, по всей видимости, еще не родился. Поэтому я даже не могу представить способа, как мне удастся снова оказаться в своем теле, своем времени, рядом с тобой.

Здешнее мое тело, семнадцатилетнее, оно моложе моего привычного, и знаешь, это сказывается. Когда у меня прошли первые приступы головокружения и тошноты, связанные, по всей видимости, с переселением моей души (или сущности, как тебе угодно), я стал, в общем, чувствовать себя значительно лучше, чем раньше. Бодрее как‑то, свежее. Я раньше этого не замечал, приспосабливался, но теперь, в новом теле, у меня перестал привычно побаливать позвоночник (нажил за годы сидячей работы). Лучше стали видеть глаза. Сильнее сделались руки. Теперь подтянуться пятнадцать раз (а не три‑четыре, как раньше) — никаких проблем. Так что спасибо папочке за тренировки.

Но вот еще одна, важная новость: у меня пропал мой дар. Исчез, испарился. За мою жизнь он стал для меня, оказывается, совершенно привычен. И теперь я ощущаю странную глухоту. Как если бы обычный человек вдруг потерял обоняние, зрение или слух. Я совершенно не чувствую теперь, что люди вокруг меня думают, ощущают, чего хотят. В первое время это было так странно. А теперь я стал привыкать, и мне даже нравится это ощущение глухоты или слепоты. Ведь любой Божий дар — это, оказывается, не только возможность, но и бремя. Теперь у меня его отняли, я стал таким, как все, и это пока мне очень даже приходится по душе.

Пишу тебе ночью, соседи по комнате уже спят.

Они оба, как и я‑здешний, провинциалы. Одного, что потолще, Валерий зовут, второго — Валентин.

Валерий прибыл из какого‑то города в Заполярье. Не помню какого, Асбест, кажется, называется. Он настоящий флегматик: обстоятельный, хозяйственный. Себе на уме.

Валентин — холерик. Веселый, шебутной, заводной. Чем‑то похож на здешнего любимца, двадцатисемилетнего актера из фильма «Высота» Николая Рыбникова[19], и потому имеет успех у женщин.

Что мне нравится в обоих моих соседях — они очень головастые, настоящие самородки. Ведь поступили в такой сложный технический вуз безо всякого блата или репетиторов. Учились и готовились сами, на факультативы школьные ходили. (Как и я, впрочем, — точнее, мой отец.)

Оба бескорыстные, знают законы товарищества и умеют дружить.

Что еще мне очень симпатично в обоих, да и вообще в здешнем студенчестве, и что их отличает в лучшую сторону от наших времен, — они совершенно не ругаются и даже презирают тех, кто ругается матом. Считается, что мат — удел низшего слоя работяг, заключенных, солдат. Студент и будущий инженер матом могут изъясняться в исключительных случаях — например, если молотком по пальцу попал, можно выдохнуть пару неприличных гласных, и это все, что позволено.

Что не нравится — курят здесь все безбожно и всюду. На лекциях, правда, нет — но вот на лестницах и в специальных курительных комнатах дымят как паровозы. Дым расползается по всему зданию. В общаге в комнатах тоже вроде бы запрещено, но почти все жильцы запреты нарушают. А уж с лестниц и из коридоров тянет — дай бог.

Сигарет с фильтром пока не изобрели (или их еще не делают в СССР?), поэтому смолят без фильтра, или чаще папиросы. Никакого разговора о том, что это вредно, нет. Мои соседи, слава богу, только покуривают, поэтому комната наша от никотина свободна. Но общага вся просмолена — будь здоров.

И еще о запахах. Здесь совершенно иная, чем мы привыкли, парадигма (ты уж прости мне это умное слово) в смысле чистоты собственного тела. Мы в нашем прекрасном далеко привыкли принимать душ ежедневно. Здесь заведен один «банный день» в неделю. Не потому, что наши предки такие грязнули. Просто условий нет. Горячую воду в квартирах (как и сами отдельные квартиры) имеют единицы. Миллионы, и даже в Москве, живут в избах или бараках, а воду носят из колонок на улице. В лучшем случае имеют кран с холодной водой в кухне. Множество народу ютится в коммуналках. К своей впечатляющей программе построения хрущевок (которые мы там у себя хотим сносить) Хрущев еще не приступал, только решение по этому поводу приняли. Поэтому общественные бани для многих — единственное спасение. То, что у нас тут, в общаге, душ с горячей водой находится прямо на этаже, многим представляется невиданным благом. Большинство ребят, что приехали учиться из своих провинций, даже подобного не имели. Но то, что я стараюсь ходить в этот душ ежедневно, вызывает определенное удивление. Мне об этом впрямую не говорят, но за спиной шушукаются — типа, чрезмерный чистюля.

Бедность здесь царит во всем. Зато дверь в комнату можно не запирать — красть нечего. (И многие этим гордятся.) И правда, у нас на троих — три граненых стакана, чайник, утюг (последний прячем — от пожарных и коменданта). Одежонка у меня — три рубашки, куртка, ботинки, свитер, заботливо кем‑то (наверное, мамой) связанный. Имеются запасная пара брюк, спортивная форма, кеды. О нательном белье умолчу. Скажу лишь, что носочков — четыре пары, два из которых штопаны. Да! Еще имеется один галстук. И действительно красивая вещь — видимо, еще дореволюционная (и, вероятно, именно потому красивая) — кожаный саквояж, из тех, с которыми хаживали земские врачи. Слегка потертый и потрепанный, но это только придает ему дополнительный лоск.

Почти вся страна, короче, живет, по нашим меркам, в нищете. Знаешь, как, к примеру, тут можно произвести впечатление на девушку? (Флегматик Валерий, у которого имеется сие богатство, — он хранит его под матрасом — этим временами пользуется.) Дать деве почитать «Золотого теленка». Не подарить, не пообещать роль Зоси в экранизации. Просто дать почитать.