Книга Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

– Полчаса назад ты собирался лечь спать. Я даже остановить тебя не мог.

– И чуть было не пропустил кое-что, – сказал он. – Больше такого не повторится.

– Нынче вечером больше пропускать будет нечего.

– Так я и подумал, – сказал он. – Эта девица Кейли…

– …дома, жива и здорова, – закончил дядя. – Где, надеюсь и верю, она и пребудет. И другая тоже. Ходи.

– Я уже сходил.

– Тогда ходи дальше, – сказал дядя, в свою очередь передвигая ферзевую пешку на два поля. – Только на сей раз играй поаккуратнее.

Ему-то казалось, что всегда так и было, всегда он был аккуратен, всегда играл аккуратно. Но, как ни следил он за своей игрой, все указывало на то, что и эта партия, притом даже немного быстрее, чем обычно, закончится как предыдущие; указывало до того момента, как его дядя вдруг смел с доски все фигуры, кроме коней, ладей и двух пешек, – получилась задача.

– Но ведь это уже не партия, – сказал он.

– Ничто, в чем могут, как в зеркале, отразиться все страсти человеческие, надежды и заблуждения, никогда и не являло собой просто партию, – сказал его дядя. – Ходи.

На сей раз помешал телефонный звонок, и он знал, что телефонный звонок будет, и даже знал, о чем речь пойдет, и ему даже не пришлось вслушиваться в то, что можно было расслышать в трубке, к тому же разговаривал дядя недолго.

– Да? Это я… Что?… Ясно. Когда вы добрались до дома, вам просто сказали, что он упаковал сумку, сел в машину и сказал, что едет в Мемфис… Нет-нет, никогда не надо давать советов врачу либо приглашать на прогулку почтальона. – И, положив трубку на рычаг, застыл на месте, не убирая руки с телефонного аппарата, как будто даже не дыша, даже не потирая большим пальцем чашечку трубки; просто сидел, да так долго, что он уже собрался было сказать что-нибудь, когда дядя поднял трубку и назвал номер – что тоже не заняло много времени – мемфисский номер мистера Роберта Марки, адвоката и политика местного масштаба, учившегося с его дядей в Гейдельберге.

– Нет-нет, полиции не надо; все равно ему нечего предъявить. Да и не хочу я, чтобы его задерживали. Пусть просто последят, чтобы он не уехал из Мемфиса без моего ведома. Да, хороший частный сыщик, чтобы походил за ним незаметно – если только он не попробует уехать из Мемфиса… Что? Я никогда не санкционирую кровопролитие, по крайней мере не при свидетелях… Да, пока не приеду и сам не займусь им, завтра или послезавтра… В гостинице… Что значит в какой, там только одна: «Гринбери». Ты встречал хоть одного уроженца Миссисипи, который знает какую-нибудь другую? (И это верно, в Северном Миссисипи даже говорят, что штат начался с вестибюля гостиницы «Гринбери».) Псевдоним? У него? Последнее, что ему нужно, так это тайна. Скорее он сам обзвонит все газеты, дабы убедиться, что имя и адрес там известны и записаны верно… Нет-нет, просто телеграфируй мне утром, что он у тебя под присмотром, и держи его в поле зрения, пока я снова с тобой не свяжусь. – С этими словами он положил трубку и встал, но к доске не вернулся, а шагнул к двери, открыл ее и держался за ручку, ожидая, пока племянник присоединится к нему. Он встал и взял книгу, которую начал читать три часа назад наверху. Но на сей раз заговорил, и на сей раз дядя ему ответил.

– Так что вам от него нужно?

– Ничего, – сказал его дядя. – Просто хочу быть уверен, что он в Мемфисе и сидит на месте. Да так оно и будет. Ему куда важнее, чтобы я, как и все остальные, был уверен, что он, живой и здоровый, пребывает в Мемфисе, да и где угодно, кроме Джефферсона, штат Миссисипи, чем мне самому знать это.

До него как-то не сразу дошло; пришлось спросить.

– Алиби, – сказал его дядя.

Снова не дошло.

– На тот случай, если он что-то задумал… какой-нибудь фокус, чтобы запугать жениха своей матери и заставить его покинуть страну.

– Фокус? – переспросил он. – Какой фокус?

– Откуда мне знать? – сказал его дядя. – Спроси себя; тебе восемнадцать или вот-вот будет восемнадцать, так что разницы нет; тебе лучше знать, на что способен ребенок девятнадцати лет от роду: анонимное письмо, а то даже более или менее прицельный выстрел через окно спальни. Мне пятьдесят, и все, что мне известно, – так это что девятнадцатилетние готовы пойти на что угодно, и единственное, что хоть как-то уберегает от них мир взрослых, – это то, что они настолько уверены в успехе заранее, что в их глазах свершением является уже само желание и воля к действию, а на всякие скучные детали они внимания не обращают.

– Но тогда получается, что если фокус не сработает, то вам и беспокоиться не о чем, – сказал он.

– А я и не беспокоюсь, – сказал его дядя. – Это меня беспокоят; хуже – раздражают. Мне просто надо не спускать с него глаз – своих или мистера Марки, – пока я завтра не позвоню его сестре и она – или их мать, да любой член семьи, кто способен или надеется, что способен хоть как-то держать его, или кого-нибудь из них, или обоих в узде, – отправится туда, отыщет его и сделает с ним все, что сочтет нужным; предполагаю, что его свяжут и отведут куда-нибудь в стойло, а там уж его будущий папаша (и это может стать для капитана Гуалдреса достаточной причиной для того, чтобы превозмочь свою девичью нерешительность и согласиться на немедленный брак) поработает с ним своим стеком.

– Ага, – сказал он. – Стало быть, за девицей Кейли ничего дурного не числится. Может, если б он просто пришел сюда нынче вечером и увидел ее, когда его сестра…

– А никто, кроме его сестры, и не думал, что за ней что-то числится, – сказал его дядя. – Это она убедила его в этом, она заварила всю эту кашу. Чтобы заполучить его. Может, она рассчитывала, что, как только ее брат снова возьмет в руки рапиру, Гуалдрес уедет из страны. Или надеялась, что для того, чтобы подтолкнуть его к этому, достаточно обыкновенного благоразумия и здравого смысла; в любом случае ей останется просто последовать за ним в какое-нибудь другое место на территории Соединенных Штатов либо даже в его родные края, в Аргентину (где, разумеется, у него нет никакой другой женщины), и в результате неожиданного маневра или простого компромисса одержать победу, хотя бы добиться от него моногамии. Но она его недооценила; и в то же время оскорбила подозрением в преступной зрелости характера.

Дядя все еще держал дверь открытой, не спуская с него глаз.

– Вообще-то ни за кем из них не числится ничего дурного, кроме молодости. Только ведь – по-моему, я только что об этом сказал – зараза молодости – это примерно то же самое, что зараза оспы или бубонной чумы.

– Ага, – повторил он. – Может, это и капитана Гуалдреса касается. Мы неправильно рассчитали. Я думал, ему около сорока. А она сказала, что он старше ее всего на восемь или десять лет.

– Из чего следует, что ей хочется верить, что он старше ее лет на пятнадцать, – сказал его дядя. – Из чего следует, что, скорее всего, он старше ее на двадцать пять.

– Двадцать пять? – сказал он. – Но тогда он возвращается к тому, с чего начинал.