Книга О старых людях, о том, что проходит мимо - Луи Куперус

– Ты знаешь? Ты знаешь? – воскликнул доктор. – О боже, да, да?? Я… я никогда никому не рассказывал. Мне восемьдесят восемь лет… но я… я никогда никому не рассказывал.

– Да, ты никогда никому не рассказывал, рассказала матушкина служанка…

– Ма-Бутен?

– Да, Ма-Бутен, она рассказала своему сыну, который служит мантри в Тегале. Ма-Бутен умерла, а мантри вздумал нас шантажировать. Он приходил ко мне и просил денег. И я дал ему денег. Он хочет, чтобы я давал ему денег каждый месяц.

– Значит, ты знаешь… да-да, о боже, так-так… Значит, ты знаешь, Деркс, ты знаешь?

– Да, я знаю.

– Что рассказал мантри? Что рассказала ему Ма-Бутен?

– Что мой отец хотел наброситься на Такму с крисом… Что Такма вырвал крис у него из рук, потому что…

– Потому что что, да-да, потому что что…?

– Потому что матушка, моя матушка…

– Да-да?

– Матушка обхватила отца, чтобы помешать ему…

– О боже, да-да!

– Чтобы помешать ему защищаться… И что бабу слышала из-за двери, как она произнесла: «Я тебя ненавижу… я тебя ненавижу… я тебя всегда ненавидела…»

– Да-да… О боже!

– «Я тебя всегда ненавидела, я люблю… я люблю Эмиля!»

– Да-да… а потом?

– А потом она крикнула Такме, громко: «Эмиль, вонзи в него крис, пусть лучше он, чем ты!»

– О боже!

Доктор рухнул всей тушей на стул.

– Ты все знаешь! – простонал он. – Прошло шестьдесят лет, да-да, о боже, так-так! …Я никогда, я никогда никому не рассказывал! Я так любил твою матушку… Да, на следующий день я осматривал труп.

– Они сбросили его в реку…

– На следующий день я осматривал труп… и я, я понял… я понял еще раньше, потому что был у твоей матушки утром, и она бредила в лихорадке… и я, я пообещал… да-да, я пообещал ей ничего не говорить… о боже… о боже, если она… если она мне отдастся!!! О боже, о боже, Деркс, Деркс, Даан, я никогда… никогда ничего не говорил… и одному Богу известно, что подумали тогда люди… тогда, давным-давно… шестьдесят… да-да… шестьдесят лет назад… они что-то там говорили, о чем-то сплетничали… не зная правду… пока все не поросло быльем… пока не стало поздно эксгумировать труп и осматривать заново, через несколько месяцев, через сколько же месяцев? Я никогда, никогда никому не рассказывал… о боже, нет-нет, так-так…

– Узнав обо всем, Рулофс, я не мог больше оставаться в Ост-Индии… Я должен был увидеться с Харольдом, с тобой, с матушкой, я должен был увидеться с Такмой…

– Зачем?

– Не знаю зачем, но я должен был с вами увидеться. О, как они, наверное, страдали! Мне очень жаль матушку, мне жаль Такму… Я должен был с тобой увидеться, рассказать тебе… Я знал, что ты…

– Мантри знает… и про меня?

– От Ма-Бутен.

– Да, она все знала, эта стерва…

– Она много, много лет молчала… я не знал, что она еще жива… А потом она рассказала обо всем сыну. Думала, что матушки нет в живых. А сын знал слуг из нашего дома… и выяснил, что матушка еще здравствует…

– О боже… о боже, да-да!

– Я плачу ему деньги… каждый месяц!

– Так будет, пока maman не умрет?

– Да… пока не умрет!

– О боже… о боже… Да-да!

– Но одного ты, Рулофс, не знал…

– Чего, чего я не знал?

– Того, что Харольд…

– Харольд? Твой брат?

– Харольд знал…!

– Харольд знал?

– Да! Да!

– Что он знал? Но откуда Харольд знал, о боже, да, так, откуда Харольд знал?

– Харольд знал… потому что видел своими глазами!

– Видел? Харольд видел?

– Да, он ведь был там же, в горах, он был в пасангграхане.

– Харольд?

– Ему тогда было тринадцать лет. И он проснулся! И увидел матушку, Такму, Ма-Бутен… они несли труп моего отца… Он ступил ногой в отцовскую кровь, Рулофс!

Ему было тринадцать лет. И он запомнил увиденное на всю жизнь. И знал всегда, всю жизнь, всю-всю свою жизнь!

– О боже, о боже, да-да… Это правда? Это правда???

– Да, правда! Он сам мне рассказал.

– И он тоже… никогда никому не рассказывал?

– Да, он никогда никому не рассказывал!

– Он молодец, да-да… он умница. Не хотел навлечь позор на голову своей старой матушки… Даан, Даан… о боже, да-да, так-так!! Даан, и ты никому не рассказывай, никогда!

– Разумеется, я никому не расскажу. Я поговорил с тобой и с Харольдом, потому что обсуждаю с ним всё. И дела, и… всё-всё! Он не раз помогал мне… На Яве, у меня там получилась грязная история… в свое время… да… в свое время… И я тогда всё-всё рассказал Харольду. А с тобой я поговорил, потому что знал, что ты знаешь…

– Да-да-да, боже мой, боже мой, так-так… Но Даан, Деркс, не говори об этом больше ни с кем!

– Разумеется, я больше ни с кем не буду говорить.

– Ни со Стефанией, ни с Антоном, ни с Отилией.

– С их дочерью…

– Да-да, с их общей дочерью. Молчи, Даан, молчи, это было так давно… И уже прошло…

– Хотел бы я, чтобы это уже прошло! Но оно еще не прошло… пока матушка… и Такма… живы…

– Да-да, нет-нет, ты прав, пока они живы, это не пройдет… Но они оба такие старые… Им осталось уже недолго жить… Это пройдет мимо, все пройдет мимо… все медленно-медленно, но проходит… Все было так давно, так-так… И люди перестали совать нос в нашу жизнь… Раньше, да, раньше чего только не говорили… о maman, о Такме… и о детях, об Антоне и о тебе после той грязной истории на Яве… и об Отилии… об Отилии особенно много… а теперь все миновало… все-все рано или поздно проходит… Мы такие старые… да-да… мы такие старые…

Он откинулся на кресле, его туша с асимметрично свисающим животом заколыхалась, казалось, еще немножко – и кресло опрокинется. Но в это мгновенье наверху раздался резкий вопль, сдавленный, но пронзительный – вопль старого человека, которого душат, – и тотчас же дверь на верхней площадке широко открылась и компаньонка закричала:

– Анна, Анна, скорей сюда!

Даан Деркс был человеком старым и опытным, но и у него от этого вопля пробежал мороз по коже.

Доктор вскочил, закачался на слабых ногах, потом наконец распрямился и закричал:

– Что случилось? Что случилось?

И оба мужчины поспешили, кто как мог, наверх следом за Анной.

Наверху были зажжены две лампы, grand-maman сидела в своем кресле с прямой спиной. Глаза, распахнутые во всю ширь, смотрели в пространство с застывшим выражением ужаса, рот после сдавленного вопля остался открытым и зиял темной пустотой, одна рука приподнялась и указывала пальцем в угол комнаты рядом с этажеркой. Так она и сидела, неподвижная и окаменелая, с замершим пристальным взглядом и открытым ртом, с окаменелым выражением ужаса на старческом лице, с неподвижной рукой, указывающей в угол, как будто она уже никогда не сможет эту руку опустить. Компаньонка с Анной, испуганные, одновременно подбежали к ней и стали спрашивать: