Книга Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов

– И напрасно, – улыбнулась Алина. – Ты ведь сначала выпил кофе в штанах, а потом уж их снял. – Она вздохнула. – Нет, правда, ничего не случилось. А с тобой мне хорошо всегда и везде. – Она помолчала немного и добавила. – Без тебя плохо, а с тобой хорошо.

Я подумал: сейчас так просто уйти будет неправильно, и сказал:

– Чаю дашь? Обещаю хлебать чай, надев штаны.

Мы сидели на кухне, пили чай. Все было вполне по-семейному. Как всегда бывает после секса, мне ужасно хотелось есть, я сметал все подряд, и, с полным ртом, лез на рожон, выясняя, кто из нас кого больше любит и кто без кого категорически не может жить.

Алина в спор не вступала. Смотрела молча и только улыбалась неясной улыбкой. Мне было очень неуютно и от этой улыбки, и от этого взгляда, и я неожиданно для самого себя выпалил:

– Ты жалеешь, что рассказала обо всем мужу?

Алина посмотрела на меня так пристально, будто именно сейчас, в эту самую минуту, хотела понять про меня что-то самое-самое главное.

– Дурачок, – вздохнула она. – Я же тебя люблю.

Я ждал продолжения, но его не последовало.

Тогда я подошел к Алине, поцеловал ее и уехал домой.

х х х

А потом Алина исчезла…

Чем ближе день премьеры «Гамлета», тем неуверенней я себя чувствовал, даже сам не понимая почему. Алины не было, и приходилось самого себя успокаивать тем, что премьерные прогоны всегда плохо действуют на режиссера. Артистам они, конечно, необходимы: чем больше «прогоняют» спектакль, тем уверенней актеры будут себя чувствовать, когда придет зритель. Я честно смотрел на сцену, периодически включал лампочку на режиссерском столике, чтобы артисты видели: я не равнодушен, я при деле, я пишу замечания, потом, стараясь не утерять страсть, произносил эти замечания им. Но на самом деле я совершенно не соображал, что у нас получается. Точно понимал я лишь одно: спектакль мне бесконечно надоел. А это – я знал точно – весьма дурной признак.

Смотрел я на березы и избы, среди которых существовали герои Шекспира; на моего Игорька, который только на предпоследнем прогоне сумел произнести текст, ни разу не сбившись; на Гертруду в русском сарафане – и совершенно отчетливо ощущал, что меня все это не радует. Почему-то. То ли потому, что я ошибся с концепцией; то ли потому, что концепция стала самодовлеющей, а это всегда плохо; а то ли потому, что рядом не было Алины.

Она исчезла неожиданно, вдруг, безо всякого скандала, что называется – без предупреждения. Прислала мне смску: «На некоторое время исчезаю из реала – должна подумать».

Я тут же ответил: «Неужели нельзя было подождать до премьеры? Ты ведь мне так нужна именно сейчас».

Минут двадцать я гипнотизировал телефон, умоляя его об ответе. Ответ не приходил… Тогда я схватил телефон и позвонил, – номер не отвечал.

Я написал: «Так не поступают, давай хотя бы поговорим».

И снова принялся гипнотизировать ни в чем не повинный аппарат. Телефон гипнозу не поддавался…

Шли прогоны за прогонами. После одного мне казалось, что я поставил нечто гениальное, что я уже запросто могу умирать, потому что создал шедевр, который будут описывать во всех учебниках. Но после следующего я убеждался в том, что концепция – надуманная, Игорь не тянет совсем, спектакль смотреть невыносимо скучно, в антракте половина зрителей уйдет, а те, кто останется, начнут свистеть и орать, увидев, как в сцене сумасшествия Офелия, совершенно голая, пытается согреться, кутаясь в рыбацкую сеть.

Алина исчезла. Она исчезла категорически и абсолютно. И чем дольше я ее не видел – тем сильнее в ней нуждался, тем отчаянней скучал. Я считаю, что в любви не может быть унижений – тут уж одно из двух: либо ты любишь, и тогда ничто не может унизить тебя перед любимым человеком; либо ты чувствуешь себя униженным, и, значит, нет любви. Поэтому я звонил, строчил смски, набирал ее номер с чужого телефона, думая таким образом поймать Алину. Безрезультатно. Женщину, которую надо завоевывать каждую минуту, никогда не дозовешься, она может появиться только сама…

Костюмеры, билетеры, гримерши, охранники – в общем, весь этот театральный люд, – приходил на прогоны и молча расходился. Мне никто ничего не говорил. Перед премьерой любого спектакля по театру всегда начинают бродить слухи-мнения, которые тотчас становятся известны всем, и мне, в первую очередь. А тут – тишина. У меня в жизни, понятно, были неудачи, и я знаю, как в таких случаях на тебя косятся, как смолкают разговоры, когда входишь в буфет, как какой-нибудь монтировщик вдруг начинает смотреть на тебя так, словно ты – больной. Я проходил через все это. Ничего подобного сейчас не было. Просто – тишина.

После генерального прогона мой Вася зашел в кабинет, улыбнулся как-то виновато и нерешительно произнес: «Смело. Голая Офелия мне очень понравилась. Жаль, конечно, что в пьесе так мало женских персонажей… Не знаю, будет ли ходить народ, не знаю… Но критику ожидайте серьезную, и, не убежден, что всегда лестную».

Даже, обладая мощной фантазией, этот отклик сложно было счесть положительным.

Алина однозначно и категорически не возникала. Я, конечно, скучал, переживал, гипнотизировал мобильник, по ночам придумывал разные монологи, которые собирался обратить к ней. Я понял вдруг, что Алина – это как бы фокус моей жизни. Не в смысле – иллюзия, просто с ее помощью я словно наводил резкость на собственное существование: понимал, что важно, а что – не очень; на что стоит тратить силы и нервы, а на что – нет. И вдруг картинка жизни словно расплылась, как в расфокусе, превратилась в большое желтое пятно, в котором – ничего не видно, и потому – ничто не важно. Видимо, когда любовь так внезапно исчезает, жизнь мужчины становится туманной.

Таким же туманным, как вся жизнь, мне казался и мой Гамлет. Каждый раз, садясь после очередного прогона в машину, я думал: «Надо бы поехать к Алине», – и не ехал почему-то. Впрочем, даже знаю – почему: очень боялся первого мгновения встречи, когда Алина откроет дверь и увидит меня на пороге. Что я ей скажу? Просто брошусь обнимать? А если дверь откроет Машка, а Алины вообще дома не окажется? И потом я не помню код подъезда – и что делать? Стоять и ждать, пока кто-нибудь войдет? Можно бы, конечно, приехать утром и подловить Алину, когда она сама выйдет из дома. Но не получится: у меня эти чертовы прогоны. А потом, если она бросит мне: «Привет! Рада тебя видеть, но у меня – дела», – и сядет в свою машину – что я буду делать?..

Наверное, это все – смешные вопросы для пятидесятилетнего мужика… И что? Они ведь были, они ведь мучили. И я никуда не ехал.

После очередного прогона ко мне неожиданно подошла секретарша Оля и смущенно сообщила, что ей очень понравился, как она выразилась: «Ваш Гамлет». Она несла какие-то глупости, вроде: «Вы знаете, это очень нужный сегодня, очень современный спектакль», – смотрела, однако, искренне. Я вдруг увидел: у Оли – красивые, и, что особенно удивительно, умные глаза. Видимо, от смущения Ольга долго не могла остановить поток слов, и в этом потоке я вдруг начал вылавливать то, что вполне можно назвать словом «мысль». Я посмотрел на свою секретаршу, бывшую актрису, и подумал: а почему, она, собственно, не играет на сцене? Но тотчас отогнал от себя ненужные мысли.