Книга В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова

Не было Андрея, однако, довольно долго, а потом, когда он прибежал и они снова отправились в путь, Никифор оглянулся – и увидел, что над тем местом, где осталось зимовье, поднимается черный дым.

Он испуганно вскрикнул, однако Андрей даже не обернулся, только снова внимательно заглянул в глаза Никифора – и тот сразу успокоился.

Как бы то ни было, бусиэ в этих местах больше не появится, он пожарищ не любит…

Путники шли споро и к вечеру уже добрались до Аянки.

Советская Гавань, 1958 год

Память довольно часто возвращала Женю к событиям тех августовских дней, когда они с Сашей узнали о себе всю правду – и ужаснулись бездне, на краю которой стояли. Более того – были готовы в нее сорваться! Саше, конечно, пришлось хуже: ведь он первым всё узнал от Егорова, он переживал это страшное известие в одиночестве, пока Женя лежала в больнице.

Она оплакивала своего ребенка, а Саша – женщину, которую считал матерью.

Оказывается, Тамара знала о том, что они брат и сестра, давно, еще с сорок второго года, еще когда они жили в Горьком: тот же Егоров сообщил ей об этом, – но предпочла скрыть правду от детей, воспользовавшись тем, что они сами забыли почти всё, только друг друга и свою дружбу не забыли.

Теперь воспоминания детства постепенно возвращались к ним. Они вспомнили Ольгу Васильеву – Лялю! – которая воспитывала Женю после гибели ее родителей и любила ее, может быть, даже крепче, чем иная мать любит свое родное дитя. Они вспомнили Симочку, которая пыталась красть дрова из васильевского сарая, а дети нарочно напугали ее до полусмерти. Они вспомнили новогодний праздник, когда какие-то большие мальчишки пытались жульнически собрать все подарки, а Женя и Саша им помешали. Они вспомнили, как Тамара однажды пришла домой с перстнем, при виде которого им обоим стало страшно и плохо до рвоты… Саша уверял, что он вспомнил даже Виктора Панкратова – того врача, который и передал его Тамаре взамен ее умершего при родах сына. Виктор любил его так же сильно, как Ольга любила Женю, и Саша помнил, как хорошо они жили все вместе: Тамама, Витя и он. Саша вспомнил даже их поездки в Сокольники, которые он называл Соколиками! И, рассказывая об этом Жене и Егорову, он вдруг произнес какие-то странные слова:

«Хоть и сказал некогда Саровский святой, что от молчания еще никто не раскаивался, я все же решил свое молчание, наконец, нарушить и описать то, что происходило тогда, в апреле двадцать седьмого года, в Сарове. К этому меня подтолкнули Вальтер и Лиза, самые близкие мне люди. Удивительно, до чего же четко все запомнилось, а ведь уже десять лет прошло! Гедеон, я слышал, сгинул где-то в Казахстане, в лагере. Судьба отца Киприана так же трагична. Святые мученики! Вечная вам память.

О Матвееве я ничего не знаю.

Анюта, слава богу, жива, она по-прежнему в Дивееве. Теперь она зовется матушка Анна…

Перед тем как мы простились, Гедеон и Анюта показали мне место, где они спрятали то, что было нами похищено. Всего только несколько человек посвящены в эту тайну. Теперь с каждым годом их остается все меньше. Неведомо, когда настанет время, предсказанное вещим старцем, – время его подлинного возвращения в Дивеево. Доживет ли до той поры хоть один-единственный участник удивительных событий прошлого? Не знаю… Тем более нужно рассказать об этом!»

Егоров, услышав эти слова, побледнел. Ведь Саша, сам того не зная, процитировал строки из дневника своего отца! А Саша продолжал вспоминать, как нашел в печке разрушенного дома в Сокольниках обернутую в старую клеенку тетрадь, как Виктор Панкратов прочел эти строки, запавшие Саше в память… А ведь ему в то время было всего четыре года!

– А где теперь дневник нашего отца? – спросил он.

– Пропал, – ответил Егоров. – Когда меня арестовали, дневник забрали. О его судьбе я так ничего и не узнал. Страшно жалею, что не успел его прочесть, – только перелистал мельком.

Женя и Саша переглянулись. Благодаря этому дневнику они могли хоть что-нибудь разузнать о своих родителях! Наверное, та зеленоглазая женщина с родинкой в уголке рта – точно такой же родинкой, как у Жени! – которая иногда заглядывала в их сны, была их матерью. Теперь оказалось, что такие сны видели они оба, только не придавали им значения. А зря…

Впрочем, кое-что Егоров все-таки рассказал Саше и Жене об их родителях: о своем полном тезке, Дмитрии Александровиче Егорове по прозвищу Гроза, и его жене Елизавете Николаевне. Рассказал! Это немногое он успел узнать от Павла Меца, с которым Гроза и его жена когда-то вместе работали в НКВД, вместе росли… Но Мец до ареста Егорова успел, к сожалению, рассказать очень немного.

– А где он теперь, этот Мец? – спросил Саша. – Где его можно найти?

– Слышал, он отбывает наказание в одном из ИТЛ Амурской области, – ответил Егоров. – Точнее сказать не могу. Даже не знаю, жив он еще или нет.

По собственному опыту ему было известно, что в ИТЛ выжить нелегко. За те пять лет, что Егоров пробыл в Унжлаге, умерли многие и многие из числа приговоренных одновременно с ним. А ведь Мец был осужден на двадцать лет! Выдержать такой срок опытные лагерники считали почти невозможным.

– К тому же этот человек был врагом вашего отца, – добавил он. – Так что вряд ли он сказал бы вам правду о Грозе.

Егоров пробыл в Хабаровске всего несколько дней. Остановился он в гостинице «Дальний Восток». Хотел повидаться с Тамарой, однако она отказалась. А когда Саша впрямую спросил у нее, правда ли всё то, что рассказал им с Женей Егоров (на самом деле Саша уже не сомневался, что правда, да и слова «китайской ведьмы» не шли из памяти, реяли над ним, словно стая черных воронов!), Тамара ничего не ответила – упала без сознания.

Саша поднял ее, уложил на диван, коснулся ладонью лба – и впервые почувствовал, что его прикосновение не оказывает на Тамару никакого целительного воздействия. А ведь сколько раз ему это удавалось! В такие минуты Тамаре становилось легче, а он чувствовал упадок сил. Сейчас же он ощущал внутри только холод, даже стужу, но слабости не чувствовал. Саше было страшно и стыдно этого холода, он даже упрекал себя: ведь всё, что Тамара сделала, она сделала из любви к нему, она была ему самой любящей матерью на свете, ну а Женьку пусть не любила, но всё же вырастила ее, заботилась о ней…

Он повторял все эти разумные доводы, он убеждал себя в том, что не имеет права судить Тамару слишком строго, однако стоило ему вспомнить тот жаркий июльский день, и просторный песчаный берег, и тальниковые кусты, и термос с какао, и то, чем занимались Женька с Игорем, – а могли бы этим заниматься Женька и он, ее брат! – как горло словно петлей перехватывало: он задыхался от ненависти к Тамаре и жалости к себе и Женьке.

Наверное, только женщина способна так ненавидеть другую женщину, как Тамара ненавидела Женьку. И всё потому, что Саша любил ее… пусть даже истинно братской любовью. Именно это и раздражало Тамару до умопомрачения. Какое все-таки страшное это чувство – желание полностью владеть любимым человеком, даже своим ребенком, управлять его мыслями, привязанностями, даже его ненавистью!