Книга Местечковый романс - Григорий Канович

— В Большую синагогу. Ты ещё там ни разу не был. Пойдём туда, куда каждый день с неба спускается наш Готеню — Боженька. Мы там помолимся и вместе скажем нашему заступнику и благодетелю спасибо за то, что тысячи лет назад вывел нас из Египта и освободил от фараонов.

Я слушал и позёвывал, отряхиваясь от недавнего сна.

— Ты ещё, Гиршеле, маленький и, конечно, не знаешь, кто такие фараоны и что такое это ужасное египетское рабство. Но когда подрастёшь, прочтёшь пасхальную агаду[26] и всё сам узнаешь. И как Моисей водил нас сорок лет по пустыне, и как наши предки жили в шатрах, и как пекли мацу на кострах, — обнадёжила меня бабушка.

Она начистила до блеска мои лёгкие летние ботиночки со шнурками, нарядила меня в почти новый шерстяной костюмчик, в котором ещё не так давно по местечку щеголял уехавший во Францию Рафаэль Кремницер. Затем бабушка надела мне на голову слежавшуюся, пропахшую нафталином ермолку моего младшего дяди — больного Иосифа, возомнившего, что он то ли грач, то ли скворец, но совершавшего свои полёты не в поднебесье, а в палате Калварийской лечебницы для душевнобольных вдали от дома. Строго оглядев меня с головы до ног и выразив причмокиванием своё полное удовлетворение, бабушка взяла меня за руку, и мы через всё ещё не очнувшееся от сна местечко неторопливо отправились на Садовую улицу. Туда, куда каждый день с неба спускался наш Готеню и где Он, по словам бабушки Рохи, проживал, — в Большую синагогу Йонавы.

В ту пору я не имел никакого понятия ни о Боге-освободителе, ни о египетских фараонах. Тогда, разумеется, я ещё не морочил себе голову такими дефинициями, как свобода и рабство, но то давнее пасхальное апрельское утро никогда не исчезало из моей памяти. Оно то погружалось на её донышко, то неожиданно всплывало на поверхность, словно поплавок на речной глади.

Когда через год с лишним я пошёл в школу и вроде бы немного поумнел, то вдруг заметил, что и сама моя премудрая бабушка Роха не во всём разбирается. Правда, не было такого случая, чтобы она хотя бы ненадолго признала чью-то правоту или, посрамлённая собеседником, замолчала. Ни лёжа, ни стоя, ни сидя упрямица не переставала кого-то с завидной уверенностью поучать, совестить, рассуждать и безостановочно говорить и говорить. Слова были её защитой и, видно, помогали бабушке жить, как выписанные доктором Блюменфельдом порошки и таблетки. Но даже добрые слова, которые иногда слетали с её губ, она почему-то произносила сердитым командирским тоном. Меня, малыша, а потом юнца бабушка Роха, да не сотрётся её скромное имя в перечне самоотверженных евреек, досыта накормила своими бесконечными разговорами. Кажется, и сегодня, на закате моей жизни, многие её слова откликаются во мне, пощипывая или лаская сердце.

— Смотрю я, Гиршеле, на тебя и думаю. Ты никогда не угадаешь, о чём…

О чём бабушка думала, ни один ясновидец на свете не смог бы, да и не посмел бы догадаться.

— Я, Гиршеле, думаю вот о чём. Неужели ты будешь таким же, как вся твоя родня? — вопросила бабушка.

— Не знаю. Папа говорит, что я похож на него, а мама с ним не соглашается.

Уловив мой недоумённый взгляд, бабушка решительно добавила:

— Нет! Ты не будешь похож ни на деда, ни на отца, ни на дядюшек. Все они безбожники и богохульники. Они не ходят в синагогу, посмеиваются над всеми, кто верит в нашего Господа Бога, и за свое неверие и насмешки никогда не удостоятся Его милости. Никогда!

Я слушал её, совершенно не понимая, о чём идёт речь, но не смел перечить. Любые возражения только раздражали бабушку.

— Взять твоего отца, — продолжала она свою проповедь. — Во что он верит? Он верит только в швейную машину «Зингер». А твой дед? Дед верит в шило и в дратву. А дядя Шмулик? Этот шалопай верит в какого-то русского с лысиной и козлиной бородкой. Он даже фотографию этого лысого вырезал из еврейской газеты и вставил в рамку. Там его бог в плохо сшитом распахнутом пальто стоит на броневике и протягивает к толпе руку! Но никто из твоих родственников… Гиршеле, ты, пожалуйста, не оглядывайся по сторонам, слушай, слушай, что я тебе говорю! Так вот, никто из них не верит в нашего Всемогущего Господа. А я хочу, чтобы ты верил.

— Хорошо, хорошо, — не вникая в смысл её слов, машинально повторял я, хотя о таком понятии, как вера, ещё вообще не слышал. Тем не менее я подумал, что это, наверное, не очень тяжёлая работа, от которой устают и потеют. Значит, не стоит расстраивать бабушку — раз она спрашивает, буду ли я верить, надо не отказываться, а кивнуть в знак согласия.

На мою беду, бабушка Роха терпеть не могла кивальщиков.

— Ты, видно, у своего папочки кивать научился. Господь Бог недаром снабдил нас словами, чтобы мы отличались от кошек или собак. Это, Гиршеле, отвратительная привычка. Чем раньше ты от неё отделаешься, тем лучше. Тот, кто вместо ответа постоянно кивает своей думалкой, либо трус, либо хитрец, — вразумляла она меня. — Нормальный человек слова не копит, как деньги на старость, а щедро тратит их на своих друзей и родственников. Понял? Да или нет?

— Да.

В то далёкое апрельское утро 1934 года мы спокойно продолжали свой путь по пустынным, вымощенным булыжником улицам Йонавы, в главную молельню, туда, где, как уверяла моя неизменная наставница и путеводительница, жил наш милостивый Готеню — Господь Бог.

Кирпичный Бейт кнессет а-гадоль не был единственной синагогой в нашем богобоязненном местечке, густо населённом осевшими там со времен оно евреями. Кроме торжественно названной на иврите — языке далёких предков — Большой синагоги в Йонаве имелись другие, носившие название ремесленников — мясников, портных, столяров, сапожников и шорников. Портные избегали общаться с Всевышним в молельне мясников, а столяры не горели желанием, чтобы на скамьях, протёртых задами их предшественников — мастеров делать мебель из красного дерева, молились эти склонные к греховному питию сапожники. Впрочем, когда из Польши или из Риги приезжал даже не очень знаменитый кантор, все различия мгновенно забывались, и послушать певца в Большой синагоге на Садовой улице собирались богомольцы-труженики с жёнами и детишками из всех крохотных местечковых синагог. Как шутил мой злоязычный дядя Шмуле, живший под надзором полиции, какой-нибудь заезжий слащавый тенорок объединял их больше, чем сам Господь Бог.

До Большой синагоги, видно, было ещё не близко, и я спросил у бабушки, первый раз взявшей меня с собой на богослужение:

— Скажи, а в синагоге этих толстых мясников, у которых фартуки в крови, тоже живёт наш добрый Готеню?

— Да, — не без гордости ответила старуха. — Если они не торгуют некошерным мясом и не обвешивают своих покупателей, Господь Бог живёт и у них.

— И в синагоге портных и парикмахеров Он живёт?

— Да, — бабушкино сердце просто таяло от моих вопросов. Вопросы всегда нравились ей больше, чем ответы. А от неугодных ответов она морщилась, горбилась и старела на глазах.