Книга Я уже не боюсь - Егор Зарубов

Нет. Не катаклизма. И не божества.

По вине маленькой, шизанутой на всю свою трухлявую башню старой карги с тростью.

Иду по лесу. Смотрю на сухие, мертвые стволы дубов, осин, грабов, стоящие посреди буйной зелени своих живых собратьев, и думаю, что в этом вечном соседстве живого и мертвого есть что-то огромное, великое, важное… Нечто, ускользающее от меня… Оно вертится где-то на сумрачной грани между рассудком и тем, что скрыто под ним, в тени, как слово, которое порой кажется, вот-вот вспомнишь, но мне так и не удается ухватить его.

Потихоньку плетусь к Колосу и встречаю на одной из тропинок Игорька. Он смотрит на черное дупло в огромном дубе, когда-то выжженном изнутри молнией. В детстве почти любого жителя Колоса пугали Бабой-ягой, обитающей в этом дупле. Но теперь-то я знаю, где на самом деле живет злобная ведьма…

Игорек замечает меня и улыбается. Пустые глаза, мутный взгляд, в уголке рта блестит слюна. «Где Игорь?» – спрашивает он, когда я подхожу ближе. Не знаю почему, но я останавливаюсь, смотрю ему в глаза и тихо отвечаю:

– А где я?

Я ничего не могу делать, ни о чем не могу думать, кроме того, что должен сделать завтра утром. Но домой не иду – неохота видеть маму или Грегори Пека, с которыми, может быть, придется общаться. Думаю позвонить Жмену, когда в кармане пищит телефон.

Долго смотрю на буквы и цифры – «Оля32», – пока не понимаю, кто это. Любопытно. Она вроде бы не собиралась в этой жизни со мной пересекаться снова. Мелькает мысль не отвечать, но побеждает желание хоть как-то отвлечься от постоянных размышлений о том, что будет завтра утром.

– Алло?

– Надо встретиться, – сразу говорит Оля. В голосе какие-то странные интонации – как будто встречаться ей со мной совсем не хочется, но нужно.

Смеюсь в телефон максимально холодно и говорю:

– Не звони мне больше.

Жму отбой, но перед этим слышу:

– Дебил! У меня тест по…

Замираю с заглохшим телефоном в руке. Все внутри внезапно охватывает смятение, в голове будто поднимается вихрь и бешеным торнадо крушит все мысли.

Заставляю себя успокоиться. Я подумаю об этом. Завтра. После утра. Может быть.

Черт, черт, черт, как же все сложно, как же рвет на куски, жжет нестерпимо, не дает продохнуть…

Телефон снова звонит. Размахиваюсь и швыряю его в кусты. Ладонь горит, как будто это был не телефон, а брусок раскаленной стали…

Мне вдруг страшно хочется увидеть кого-нибудь. Кого-то своего. А еще мне нужно чем-то себя занять, чтобы не думать о том, что я собираюсь сделать утром.

Звоню из автомата возле галантереи Жмену и Китайцу, но их нет дома. Набираю Долгопрудного, и он тут же снимает трубку, как будто стоял над телефоном и ждал звонка. Он говорит, что все собираются двинуть на дискач. Мне звонили, но меня дома не было, а мобильный не отвечал. Договариваемся встретиться возле гастронома.

– Ну и рожа у тебя, Шарапов… Тебя что, мамаша на дорожку утюгом огрела? – спрашивает Долгопрудный, прислонившийся к батарее старых, давно сломанных автоматов с газировкой. Он в криво обрезанных до колен джинсах и выгоревшей футболке «Nike»; стекла темных очков туманятся от выдохнутого дыма.

Показываю ему средний палец и жму протянутую руку.

– Чего так долго? Я тут уже вторую сигарету выкурил, пока тебя жду. А у меня их всего три.

– Иди на хер. Шел как мог.

– Ну ладно… Бабосы есть?

– Гривны три.

– Нормально. У меня пятерик. Нашел на остановке, прикинь?

Отклеившись от будки старого автомата, Долгопрудный направляется к двери гастронома. Иду следом. Внутри душно; солнце, проникая сквозь грязные окна, заставляет сиять пыль, которая медленно, тяжело вертится вокруг ленивых вентиляторов под потолком. В духоте разлит приторный запашок спиртного, доносящийся из кафетерия. Отец любил туда захаживать.

Берем пару литрушек «Веселого монаха» и вермута Алле, она пиво не пьет. Выходим, идем к опушке парка. Асфальт тротуара липнет к подошвам. Жарко. Вытаскиваю из пакета запотевшую холодную бутылку, прокатываю ее по лицу и выуживаю из кармана сигарету.

Долгопрудный достает из кармана, распечатывает и начинает грызть брикет «Мивины». Никогда не мог понять, зачем он вечно грызет это дерьмо. Я сам могу иногда слопать пачку-другую, запарив кипятком, но чтобы вот так…

Он успевает сожрать всю вермишель, когда мы ныряем в арку между шестым и восьмым домами и видим остальных, дожидающихся в тени каштанов у начала тропинки. Жмен, как обычно, швыряет раскладной ножик в дерево; ножик, как обычно, не втыкается и падает в траву: у Жмена даже с игрой в «ножички» дела всегда были крайне плохи.

Алла напялила новый серый спортивный костюм, несмотря на жару. Она завороженно наблюдает за метанием ножа, время от времени надувая и хлопая пузырь из жвачки. На шее, рядом с собранными в хвост волосами и свежим, слегка замаскированным косметикой засосом, блестят капельки пота.

Выходим из тени домов, и жара лупит по нам огромным мягким кулаком. Город вокруг ревет ровно, но угрожающе, как загнанный в угол зверь, и удушливая влажная тяжесть, затопившая мир, кажется его жарким дыханием. Поворачиваюсь к высящимся за спиной башням шестнадцатиэтажек, блестящим отраженным светом, как огромные изумруды, и дрожащим в душном мареве призрачным миражом. На мгновение кажется, что весь этот разжаренный, разомлевший и придавленный тяжелой невидимой ладонью лета клочок мира вот-вот истончится и растворится в сонной, неподвижной пустоте. Странные мысли. Тоже ленивые, тяжелые, неповоротливые и громоздкие, с трудом ползающие в оцепеневшем мозгу.

– Привет, – улыбается Алла, сверкая сталью брекетов. Тоже поставила их, как Арсеньева, хотя, по-моему, у нее и так все с зубами в порядке.

Алла замечает мой взгляд, и ее улыбка блекнет: скобы торчат во рту только третий день, и впереди еще минимум полгода, а она уже явно безумно ненавидит их, как поселившийся в теле вирус. По крайней мере так Долгопрудный рассказывал и добавил, что с ними прикольно целоваться.

Жмен машет рукой, складывая и пряча наконец в карман свою «бабочку». Он подслеповато щурится, по белкам глаз разбегается красная паутина. Небось опять в компьютерном клубе с Китайцем полночи рубились в «контру». Щелкаю зажигалкой и тяну в легкие едкий дым.

Алла тоже достает сигареты – крепкие красные «Прилуки», которые она, должно быть, курит, надеясь, что от такого ядовитого дыма расплавятся ненавистные железки на зубах. Жмен снова достает ножик и бросает в дерево. С прежним результатом.

– Ох и дебилище… Ну сколько можно сталь тупить – ты безнадежен. Это ж тебе не в «контру» шпилить, – говорит Китаец, но Жмен отмахивается и вновь швыряет ножик в ствол ближайшего каштана.

«Бабочка» шлепается о кору и отскакивает прямо к ногам Китайца. Прежде чем Жмен подбирает ножик, Китаец хватается за блестящее в траве лезвие и небрежно бросает его в дерево. Острие с глухим стуком втыкается и остается покачиваться в каштане – чуть выше места, где Долгопрудный давным-давно, классе в третьем, вырезал свои инициалы. Некогда четкие буквы потемнели и расползлись.