Книга Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод - Наталья Павлищева

Царица не стала рассказывать о своём недавнем споре с мужем. Она спросила Ивана, почему тот во всём слушает советчиков. Тот удивился:

— Да ведь они мне Богом посланы в трудную минуту!

— Фарисеи они!

— Да нет же! Алексей вон и посты держит, и одной просвирой в день питается, и на коленях по полдня стоит! А ещё у него в доме прокажённые пригреты, сам им помогает, не боясь заразиться.

Анастасию передёрнуло: а ну как страшная зараза не минет её семью из-за этого благодетеля?!

— Ваня, пусть он к детям не подходит...

— Испугалась? А вот Адашев не боится! А ты говоришь, что не божий человек...

— Божий, божий, — поспешно согласилась царица, раздумывая над тем, как уберечь от встречи с ним маленького Ивана и кроху Евдокию.

Царь, точно не заметив боязни жены, поинтересовался:

— Так чем тебе не нравятся мои божьи люди?

— Лгут они, Ваня, — неожиданно для себя вдруг произнесла Анастасия. И не собиралась этого говорить, а вот вырвалось то, что давно думала. — На словах и в делах одно, а в глазах другое. Не ведаю что, но другое. Точно напоказ свою святость выставляют, чтобы все видели!

Царице было уж всё равно, что ответит муж Устала видеть, как умного, сильного Ивана взяли под себя эти двое, во всём им подчиняется, что в делах, что в мыслях. А тот вдруг согласился:

— А ведь ты права! Лгут они, во всём лгут! Господь им судья, только устал я от них...

В глазах и голосе Анастасии тут же мелькнула надежда:

— Так гони от себя!

— Пока не могу. Заменить некем.

— Да ты ведь сам силён и умён, сейчас не то что десять лет назад, когда молодым был и опыта не имел. Гони, Ваня...

Царь вздохнул, не отвечая, кивнул, но делать ничего пока не стал. Чего ждал, непонятно...

Анастасия в тяжести, к ней ходить нельзя, а у Ивана по весне кровь играет... Но прошли те времена, когда бушующая кровь приводила Ивана к девкам. Ему было совсем неважно, кто такова, лишь бы была крепка телом и горяча в ласках. Чаще ему и ласки не требовалось, удовлетворил себя, и ладно. Но Сильвестру про такое говорить не хотелось, ведь тот в «Домострое» вон как свою верность супруге, единожды обретённой, расписывал! Где уж ему понять телесное томление царя. У Ивана всё больше портилось настроение: ну почему он должен блюсти монашеское послушание в отношении к женскому телу? Было бы можно к жене, так никто другой не нужен, а так что делать?

Царь лежал, закинув руки за голову, и с тоской размышлял над тем, как тяжела праведная жизнь. Родилась даже мысль о том, стоит ли праведность таких мучений? Вздохнув, царь принялся вспоминать давешнее развесёлое бытие. Меж делом вспомнились и укоры, сделанные священникам на Стоглавом Соборе в том, что они держат в кельях голоусых отроков, с которыми живут в отсутствие женщин. Почему-то подумалось, что это выход. Взять себе на время тяжести жены простую девку казалось греховным, а вот отрока... К его вящему изумлению, осуждения от Сильвестра он не встретил и быстро пристрастился к такому удовлетворению своих потребностей. При всём том Иван очень боялся, чтобы слухи об этой греховной страсти не дошли до ушей Анастасии, она не поймёт. Но постепенно и об этом думать перестал, куда же царица денется? Обидится? Ну и пусть...

Иван снова пустился во все тяжкие... Снова с собутыльниками обмазывали девкам зады мёдом или патокой и заставляли бегать между ульями, веселясь над их криками. Или попросту сажали пчёл на голую грудь, наблюдая, у какой больше вспухнет от укусов.

Постепенно, едва узнав, что царь неподалёку, народ спешил укрыться, чтобы не пострадать от его бесовских развлечений. А те становились всё более жестокими, постепенно Ивана перестали удовлетворять простые измывательства над девками, раздевания мелких священников или подвернувшихся под руку мужиков. Его всё больше интересовали людские мучения, всё чаще хотелось жечь, бить так, чтобы кожа слезала полосами, рвать ноздри, ломать кости. Причём он не делал это сам, а просто наблюдал.

Впервые увидев, как раздуваются ноздри молодого царя, точно впитывая запах крови, Адашев ужаснулся и бросился к Сильвестру:

— Пройдёт немного времени, и он начнёт убивать без разбора всех, кто неугоден! Что делать?

Поп задумался, потом попробовал начать своё излюбленное про терпение и смирение. Алексей разозлился:

— Не знаешь, так и скажи! Бежать надо, не то с нас полосами шкуру спустит! Весь в своих бабку и деда пошёл.

— В кого? — не понял Сильвестр.

— Бабка его княгиня Софья больно жестокой была. Поговаривают, что ведьма. Это она наговорами заставила князя Ивана своего внука в темницу бросить, а сына наследником назвать. Любого могла со света сжить, ежели неугоден был.

— Нам-то что с того?

— Да ведь жесток Иван слишком! Сызмальства жесток был. А ну как та жестокость против нас и повернётся?

Сколько ни внушал Адашев, поп точно глухой, всё про смирение и Божью волю твердил. Алексей даже задумался: а в полном ли уме царский наставник? Не может быть, чтобы человек за себя и близких не боялся. Сам решил попроситься подальше, пока шкура цела. Но крымские дела не позволили...

С Крымом ни войны, ни мира, вернее, вечное беспокойство, бьются с Девлет-Гиреем, точно упрямые бараны, упёршись лбами, и кто кого пересилит, непонятно. Но в Москве всё хорошо понимали, что хан не простит Казани.

Потому Ивану некогда предаваться страданиям даже по погибшему сыну. Едва вернулись с богомолья, как пришло известие, что Девлет-Гирей двинулся к Туле. Царь спешно уехал к полкам в Коломну. Этого хватило, чтобы хан вместо войск прислал грамоту, в которой называл Ивана по-прежнему великим князем и требовал даров. Читавший эту грамоту толмач, кажется, стал ниже ростом в ожидании царского возмущения. Но Иван вдруг... расхохотался:

— Отпиши, что я царь и дружбу не покупаю!

Крымский хан на два года затих.

А через два года двинул свою орду на пятигорских черкесов. Иван долго не размышлял, тринадцатитысячное войско немедленно выступило на помощь союзникам. Но Иван Шереметьев вёл свои войска не напрямую против Девлет-Гирея, а ему в тыл к Перекопу. Хан, видно, совершал обманный манёвр, потому как вдруг повернул к Туле по Изюмскому шляху. Шереметьев сообщил царю, что идёт вслед хану. Иван вышел со своими войсками навстречу, даже не стал задерживаться на Оке, выступил прямо в Дикое поле. Упускать возможность разгромить крымчан раз и навсегда было грешно, орду Девлет-Гирея зажимали в огромные клещи. И тут...

Когда о глупости дьяков, сообщивших воеводам пограничных городов о великолепной задумке, узнал царь, то гневу его не было предела.

— Предатели! Дурачьё безмозглое! Головы оторву! Языки повырываю! Руки повыдёргиваю, чтоб больше совсем писать не умели!

Было от чего злиться. Воеводы оповестили своих людей, а там через пленных дошло и до самого Девлет-Гирея. Хан не стал ждать своей погибели, тут же повернул обратно в степь. Правда, он всё же столкнулся с Шереметьевым, захватившим ханский обоз. Бой был страшным, против шестидесяти тысяч крымчан билось только семь тысяч русских, остальные погнали захваченный обоз в Рязань. Ивана Шереметьева ранили, но не растерялись Алексей Басманов и Степан Сидоров. Девлет-Гирей не смог одолеть русских и, боясь подхода царя с остальным войском, спешно ушёл. Главное, что понял для себя хан: в Москве уже не мальчишка за спинами неповоротливых бояр, думающих лишь о своей выгоде, а крепнущий день ото дня государь, не зря назвавший себя царём. И бояре с ним рядом тоже не те, такие и отпор дать могут. Молодой правитель Москвы оказался способен мыслить, как хороший полководец. Это было неприятной неожиданностью для Крымского хана, заставлявшей теперь считаться с Москвой.