Книга Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Алекс Капю

Рассказывали они о жарище на борту, о спертом воздухе и зловещей тишине после погружения, когда лодка с застопоренными машинами лежала на океанском дне среди столетних остовов затонувших кораблей и неделями поневоле притворялась мертвой, чтобы ее не засекли вражеские гидроакустики. Рассказывали о несказанном блаженстве всплытия, когда наконец-то снова стояли на палубе на свежем воздухе и брызги пены летели в лицо, и о злобном ликовании, когда удавалось прямым попаданием поразить вражеский транспорт и десять тысяч брутто-регистровых тонн со всем грузом и экипажем шли ко дну.

Все оказалось очень просто. Матросы рассказывали сами, и впоследствии никому из них даже в голову не могло прийти, что Лаура их выспрашивала; она ведь и правда почти не задавала вопросов, только временами подбадривала своих кавалеров возгласами удивления, а против этого они, как все мужчины, устоять не могли и продолжали рассказывать. Объясняли Лауре, как лодка погружается и опять всплывает, откуда берется воздух для дыхания и где расположены койки команды. Перечисляли, сколько подлодок стоит в гавани Бордо – сейчас тридцать две, правда, не все в полной боеготовности и только итальянские, а не немецкие, – упоминали названия кораблей, на которых служили раньше.

Раз-другой, когда Лаура сидела со своим кавалером у входа в гавань, случалось так, что именно в это время возвращалась или уходила та или иная подлодка. Тогда ей показывали боевую рубку с входным люком, она примечала балластные цистерны на бортах и зенитные орудия на палубе, запоминала их калибр и с вежливым интересом кивала рассказчику. Но если Лаура предлагала прогуляться по строго охраняемой гавани для подлодок, кавалеры с сожалением качали головой и заученными фразами просили понять их правильно. Строжайшая секретность, враг подслушивает. Самое результативное и самое важное оружие подводной лодки – ее невидимость. Подводная лодка, чьи координаты или курс известны врагу, все равно что погибла.

Лаура все запоминала, а вечером у себя в комнате записывала. Два-три раза в неделю она писала письма тулузскому другу, которого никогда еще не видела. Никаких других обязанностей у нее не было. По субботам она пела казачьи песни в «Танцующей обезьяне». По воскресеньям ездила автобусом к морю, в Лакано или на мыс Ферре, и в одиночестве подолгу гуляла в дюнах. Лето в Аквитании выдалось долгое и мирное. Война была далеко, дни стояли погожие, с океана все время задувал свежий бриз. И когда перед возвращением в Бордо какой-нибудь матрос узнавал Лауру на автобусной остановке, она порой принимала приглашение на тарелочку мидий с картофелем-фри.

А на просторах океана бушевала война, снова повсюду в мире шли ко дну целые флоты, и десятки тысяч молодых моряков погибали в пучине. Можно себе представить, что среди них были и кавалеры Лауры д’Ориано, ведь тем летом 1941 года необычайно много итальянских подлодок не вернулись из походов на базу в Бордо.

«Глауко» вышла в поход 24 июня 1941 года, взяв курс на Средиземное море, через три дня в Гибралтарском проливе была атакована и затонула к западу от Танжера. Восемь членов экипажа утонули, сорок два попали в плен.

Четвертого июля «Микеле Бьянки» вышла в море с секретным заданием, цель которого неизвестна, но прямо в устье Жиронды была потоплена вместе с шестьюдесятью членами экипажа.

«Маджоре Баракка» была потоплена 8 сентября у Гибралтара. Двадцать восемь моряков утонули, тридцать два были взяты в плен.

В начале октября 1941 года в море вышла подлодка «Гульельмо Маркони». По неизвестным причинам она затонула у побережья Португалии вместе со всеми шестьюдесятью членами экипажа.

В октябре в Аквитанию внезапно нагрянула осень со штормами и многонедельными дождями. Лаура закончила выступления в «Танцующей обезьяне» и попрощалась с квартирной хозяйкой. Затем она с дорожной сумкой отправилась на юг, в большой пиниевый лес, на другом конце которого на следующий день ее, наверно, ждал крестьянин с красным трактором.

Базировавшаяся в Бордо итальянская флотилия подводных лодок хотя и не сократила число боевых операций, но потерь в последующие месяцы не понесла.

* * *

Атомная бомба была придумана, теперь предстояло ее построить.

С тех пор как началась война, Феликс Блох не имел контактов с друзьями-физиками в Германии. Но конечно же читал в газетах, что Гейзенберг и фон Вайцзеккер работали в Берлине над урановой машиной, а возможно, узнал и о том, что во время последнего визита к Нильсу Бору в Копенгаген оба говорили о близкой окончательной победе и биологической необходимости войны. Вероятно, он также знал, что фон Вайцзеккер подал в Берлине заявку на патент плутониевой бомбы и что вермахт в своем разбойничьем походе по Европе реквизировал весь наличный уран. Конечно, самое позднее после Перл-Харбора и Сталинграда любому здравомыслящему человеку было ясно, что Германия похожа на шахматиста, на доске у которого на две ладьи меньше, чем у противника; но атомная бомба – и это тоже было ясно – вновь вернет в игру обе эти ладьи. А может, еще и ферзя.

Вот в такой обстановке весенним днем 1943 года Роберт Оппенгеймер приехал в Пало-Альто и попросил Феликса Блоха и в этом году отказаться от каникул на пляже, а вместо этого отправиться с ним в пустыню Нью-Мексико, чтобы в секретном месте, не обозначенном на картах, строить атомную бомбу. Причем отправиться не только на лето, но до конца года и дальше, на неопределенное время.

Каков был первый ответ Блоха, неизвестно. Неизвестно и обратился ли Оппенгеймер к нему с этой просьбой в университете или дома, на Эмерсон-роуд, и состоялась ли их встреча утром, после обеда или вечером. Неизвестно, присутствовала ли при этом жена Феликса Блоха, Лора, и бодрствовали ли близнецы или уже спали. Неизвестно, происходил ли разговор на веранде или в комнатах или же они предприняли прогулку, чтобы оградить себя от чужих ушей.

Неизвестно также, был ли этот разговор коротким или долгим, скупым мужским диалогом или страстной полемикой двух ученых, споривших о глубочайшем смысле своей науки. Об этом разговоре неизвестно ничего, хотя он определенно самый важный и трудный в жизни Феликса Блоха, ведь в тот час он должен был обязательно ответить на вопрос, может ли он – да или нет? – взять на себя ответственность перед своей совестью и во имя свободы, человечности и мира во всем мире не только помыслить страшнейшую в истории человечества машину убийства, но и сконструировать ее на практике и – да или нет? – наделен ли он, европейский еврей, правом, а тем паче обязанностью бороться против нацистского геноцида всеми доступными ему средствами, пусть даже созданием оружия массового уничтожения, которое во много раз превзойдет своей безличной эффективностью отравляющий газ Фрица Габера времен Первой мировой войны.

Об этом неизвестно ничего, так как в наследии Феликса Блоха, насчитывающем многие тысячи страниц, этот вопрос совести не упомянут ни единым словом. Ни в статьях, ни в письмах, ни в записках, которые он тщательно упорядочил и оставил потомкам в библиотеке Стэнфордского университета, об атомной бомбе нет ни слова. Эта тема столь тщательно обойдена молчанием, столь аккуратно – невольно напрашивается такая мысль – удален каждый относящийся сюда клочок бумаги, что не упоминается даже имя Оппенгеймера, который десять лет был его ближайшим другом и научным собратом.