Книга Записки морского офицера - Владимир Броневский

Миновав Длинный остров (Isola longo), увидели требаку, идущую по направлению к Заре, пушечным выстрелом требовали, чтоб она подошла для осмотру, но требака, не поднимая флагу, пустилась бежать к гряде малых островов, окруженных каменными отмелями, надеясь между оными скрыться. Полагая по сему, что судно сие должно быть неприятельское, мы погнались за ним и, подошед весьма тесный пролив между двух подводных камней, остановили его несколькими ядрами у острова Унии; люди с него бежали, а требака, нагруженная кокорузой и маслом, взята.

20 апреля, когда мы подходили к Триесту, во время штиля французская канонерская лодка, вышедши из Капо д’Истрии, осмелилась атаковать нас. Первые наши ядра, по причине отсыревшего в пушках пороха, легли очень близко, почему неприятель, полагая, что наши пушки малого калибра, приблизился, но несколько метких выстрелов принудили его немедленно отступить, и как одно ядро попало в подводную лодки часть, а другое подбило пушечный станок, то лодка тотчас по входе в гавань вытащена на берег. Потеря наша состояла в нескольких перебитых снастях. На другой день со смехом читали мы в «Триестских ведомостях» пышное известие о жестоком и кровопролитном сражении, в котором морские гранодеры[44]покрыли себя неувядаемой славой. «Неприятельский фрегат La Belle Venus потерял 200 человек (!) убитыми и ранеными, наша также довольно значительна, мы лишились 16 человек храбрых и одного порутчика».

Я ничего не могу сказать о прекрасном Триесте, ибо, будучи занят должностью, не успел ничего осмотреть и был только в театре и на гулянье в Боскете. В опере Меропа славная Сесси удивительным своим голосом восхищала слушателей; она была не очень здорова, у ней болела нога и публика требовала, чтоб ей подали стул. В самом деле она стоит сего уважения; пела так превосходно, что в партере и ложах никто не смел пошевелиться. Боже сохрани кашлянуть, чихнуть. В Боскете, в редкой, без тени, дубовой роще, я видел вместе множество итальянцев и немцев; при первом на них взгляде разность делается ощутительной. Немцы сидят кучками на траве, пьют, едят, в руках кружки с пивом, во рту трубка; круглые, румяные женщины суетятся вокруг их и подкладывают им приготовленный бутерброт (хлеб с маслом). Итальянцы, напротив, выступая театральными шагами, насвистывают арию, петую госпожой Сесси, «Cari miet figli venite!» заглядывают в глаза женщинам, кои с прекрасным станом, с бледным на лице изнурением, с пламенным нежным взглядом, охотно принимают вежливости кавалеров, какие у нас почлись бы не слишком пристойными. Когда сумрак вечера сгустился и луна еще не явилась на небосклоне, тихий топот и шорох ног заступил место шума и грома подъезжающих и уезжающих экипажей. В роще остались только те, кои надеялись наслаждаться лучшими удовольствиями, нежели пением несравненной Сесси, первой тогда певицы в Европе. Тут остались только чичисбеи, к коим мужья имеют доверенность; но до какой степени? Вопрос неудоборешимый! Название нашего домашнего друга, несколько близко к чичисбею, но, к счастью мужей, у нас и в столицах нет еще и тени чичисбейства.

На третий день пребывания в Триесте объявили нам, что вход в австрийские порты российским и английским военным кораблям запрещается, и сказано именно за занятие войсками нашими Боко ди Катаро и за не последовавшее еще возвращение той провинции. Потому корабль «Елена» и наш фрегат принуждены были отойти от города на пушечный выстрел. Впрочем, дружба и союз обеих империй от сего нимало не уменьшились. Легко догадаться можно, что австрийский двор к таковой мере принужден был Бонапартом, и, как уверяли нас, с согласия нашего двора. Чрез сие думал Наполеон удалить наши корабли от Венеции, но ошибся и скоро увидел, что он лишился и остальной малой торговли. Прежде сего мы не могли брать тех судов, кои выходили из Венеции и шли близ берега, по мелководью, мимо кораблей наших, стоявших в Триесте на рейде; они, по правилам нейтралитета, без задержания входили в гавань; но теперь фрегат наш, отошед от города на три версты, начал останавливать и осматривать все лодки, которые уже не могли миновать его. Каждую ночь, когда ветер дул от Венеции, вооруженный баркас возвращался с несколькими призами, нагруженными большей частью съестными припасами. В продолжение немногих дней приобрели призов более, нежели на 100 000 рублей. Триестцы предвидели беду, совершенную остановку сношений их морем с Италией, но пособить уже было нечем. Один пассажир, по виду подозрительный, был задержан, привезен на фрегат, но капитан приказал его отпустить, ибо он назвал себя австрийским купцом и показал паспорт. Пассажир сей был французский генерал Молитор, который жаловался триестскому губернатору, что позволяют нам осматривать суда почти в самой гавани, подал протест, наделал много шуму, а мы чрез то сделались осторожнее, строго осматривали всех пассажиров и австрийским паспортам более не верили.

4 мая, блокируя Венецию и находясь близ Истрии, при осмотре двух австрийских требак нашли, что они нагружены были деньгами, а по бумагам и показанию шкипера видно было, что они вышли из Венеции, почему и взяли их в приз. Капитан военного австрийского брига, который шел в недальнем от нас расстоянии, прислал на фрегат своего офицера сказать, что сии суда находятся под его конвоем, а как шкипер и пассажиры при допросе объявили, что деньги принадлежат французскому банку, который получил повеление медные австрийские деньги променять в Триесте на серебро, то капитан наш отвечал, что не только не может он возвратить двух взятых требак, но донесет начальству, что в противность прав нейтралитета, провожают их военные австрийские корабли. Капитан должен был задержать австрийский бриг, но совершенная тишина воспрепятствовала сему, и бриг на веслах вошел в Триест, куда и мы также возвратились. Консул Пелегрини, приехав на фрегат и думая, что мы взяли бриг, поздравил нас с двумя миллионами флоринов доброй добычи. На другой день, разгрузив требаки, нашлось 35 000 гульденов; людей и суда отпустили. Большая часть денег с тремя французскими генералами находилась на военном бриге и на других австрийских судах, кои еще оставались в Венеции.

После Пресбургского мира открылся истинный характер и политика Наполеона. Удача и необыкновенная дерзость поставили его превыше всех прав. Очарованный победами, более не знал он меры своему честолюбию. Возмущая спокойствие Европы, уж не искал благовидных причин к притеснению какой-либо державы и особенное находил удовольствие самыми наглыми требованиями унижать достоинство империи Австрийской. Променяв Ганновер и Лауенбург на Верхний Пфальц и княжество Нефшательское, Наполеон успел поссорить Пруссию с Англией и Швецией, искал средства поссорить Россию с Австрией и думал оное чрез Катаро. Для сего удержав Браунау, объявил, что когда Катаро будет сдан его войскам, тогда Браунау возвратится императору, а для большей приманки, что будто тогда французские армии оставят и Германию. Князь Шварценберг отправился в С.-Петербург исходатайствовать возвращение Катаро, и прежде, нежели он туда доехал, Наполеон по трактату потребовал в венского кабинета свободного пропуска чрез австрийские владения 40 000 человек войск в Далмацию; потом, когда оные были близ Триеста, принудил затворить порты для российских и английских кораблей; и наконец, угрожая поставить свои гарнизоны в Триесте и Фиуме, можно сказать, приказал задержать российские купеческие суда, находившиеся в первой гавани. Вследствие сего, 6 мая, триестский губернатор, граф Бриджидо, объявил российским шкиперам, что если они чрез шесть дней не оставят порта, то суда их будут задержаны; но как оные в такой короткий срок готовы быть не могли, то это походило уже на разрыв; почему 7 мая, получа с курьеров неаполитанского двора Лучиано Спирадаро от полномочного венского посла графа Разумовского депеши к адмиралу, с девятью бокезскими судами, сдав свой пост кораблю «Елена», пошли обратно в Катаро для доставления сих сведений главнокомандующему.