Книга Россия, подъем! Бунт Расстриги - Сергей Доренко

7 мая первая инаугурация Путина происходит. И потом пошли письма, Борис пишет письма, и стиль этих писем в «Коммерсанте», я думаю, сотрудники «Коммерсанта» вспомнят, фамильярный и залихватский. Он пишет огромные письма, на целую страницу, как рекламу, написано «на правах рекламы», которые начинаются следующим: «Володя, ты помнишь наш последний телефонный разговор?» То есть просто фамильярность зашкаливает все возможное. На «ты», по имени, в «Коммерсанте». Я, честно говоря, уже тогда понимал, что это не приведет к добру. Это ужасно. Собственно говоря, не только я, моя фраза тогдашняя, я ее очень хорошо помню: «Борис, зачем ты президенту пишешь письма в газете? Ты же можешь подъехать, ты же принят». Он говорит: «Но я должен строить оппозицию, ты не понимаешь, я как оппозиционер теперь не имею права подъехать, все должно быть в публичном поле». Я говорю: «Господи, что-то все-таки неправильно. Зачем вы, как Машенька с Дубровским, общаетесь через дупло? То есть через «Коммерсант»? Не надо лихо показывать, что президент тебе кореш. Во-первых, это неправда, а во-вторых, это оскорбляет народ. Не оскорбляй людей». Тем не менее эта практика продолжилась.

Путин приступил к созданию широкой опоры в управленческом персонале, и вынужденно, уже ради этого, сразу после инаугурации, а может быть, еще раньше, перешел к нащупыванию союзнических, а впоследствии вполне себе вертикальных отношений с чиновничеством. Путин понимал, с моей точки зрения, что Лужков и Примаков объединили все чиновничество под собой, все госуправление, и что не мириться с ними, а создавать опричнину – это было бы ошибкой. И Путин начинает потихонечку с ними разговаривать. И надо сказать, насколько я понимаю, процесс примирения возглавил со стороны бывших уже врагов Примаков. И надо сказать, это очень быстро пошло на лад, потому что чиновничество, в общем, к восстанию было не склонно, чиновничество было склонно к тому, чтобы преклонить голову, принести присягу и дальше уже просто работать. Этот процесс присяги шел очень успешно, ко всеобщему удовольствию.

Я много говорю о Березовском, потому что его роль огромна в 1999 году и уже намного меньше в 2000-м. Был спор большой у меня долгие годы с Борисом по поводу того, в какой степени можно влиять на выбор народа. Вот Борис считал, что он созданием гениальных конструктов и невероятной своей энергией, которая действительно невероятная, осуществил исторический перелом в России. А меня он считал таким волшебником, добрым, злым, неважно, который выходит и объясняет народу, что делать. И народ то и делает, что я объясню. Вот это была версия Бориса. Я должен сказать, что я никогда не соглашался с этой точкой зрения. Несмотря на свое невероятное зазнайство, несмотря на то, что осенью 1999 года не было ни одной газеты, не писавшей обо мне ежедневно, несмотря на дикое зазнайство, литавры и медные трубы, я все-таки всегда говорил ему следующее: «Боря, народ подобен женщине, и ты никогда не можешь женщине сказать, что делать. Дело в том, что женщина обычно или часто бывает в смятении и у нее есть 2–3–4 решения, которые у нее постоянно в голове, что она сейчас, например, может пойти в косметический салон, или моментально надо что-то купить в детском магазине, или она устала, ноги отекли. Или, наоборот, позвонить мужу и пойти куда-то пообедать. У нее 3–4 решения постоянно. Этим женщина отличается от мужчины. Внимание: ей можно нашептать, уговорить ее и уломать только в рамках ее личных решений. Ты никогда не можешь женщину уговорить на то, что не входит в горизонт ее личных решений. Никогда не можешь. Она спрашивает: «Ну что, Сережа, пойдем в ресторан? Или мне надо заскочить в детский магазин, купить комбинезончик. И потом дома поужинаем». Вот в рамках этих решений ты можешь ее уламывать. А, например, ты не можешь сказать: «Нет, мы едем сейчас на аэродром и будем прыгать с парашюта». Она скажет: «Нет, стоп». Русский народ – вообще любой народ на планете Земля – подобен женщине, и это сравнение не только мое, вы знаете, все социальные психологи этим сравнением пользуются. Он в голове держит 3–4 решения, но невозможно идти поперек. Ты можешь только нашептать то, что они сами хотят сделать. В сущности, ты не просто нашептываешь, ты вербализуешь народу его смятенные чувства. И ты не можешь никогда народ развернуть».

Народ в 1999 году мечтал о хорошем отце, которым был Примаков. В то же время друг хорошего отца Примакова Лужков выступил с осуждением больных президентов вообще как явления русской жизни. Лужков жестко критиковал больных президентов, и очень обоснованно. Лужков правильно говорил, что вместо больных президентов нами начинают править неизбранные люди, их приближенные, их шайка, их какая-то семья, и это отвратительно, говорил Лужков. Это очень правильно. И я поддержал Лужкова в этом споре. Я встал на сторону Лужкова и сказал, что действительно больных президентов больше не надо. И кстати, в июне текущего года, сказал я, Примаков прошел сложную операцию в Швейцарии. И мы показали, как идет эта операция, на примере женщины, которую оперировали в Подмосковье. То есть я целиком и полностью, двумя руками поддержал Юрия Лужкова. Нам нужен здоровый президент. Я, в сущности, рассказал народу следующее: вы любите отца, и я тоже. Но сам отец просит никуда его не выбирать, я нашел из архива записи Примакова, где он говорит, что не надо меня никуда выбирать, я всегда сплю в президиуме. За что? Не надо меня никуда выбирать. Я дал эти синхроны все, показал похожую операцию на женщине, и я сказал: вот батя болен. То есть все хорошо с батей, но он болен. Зачем мы его мучаем? Пожалейте. У нас есть брат солдат, Путин. Путин, безусловно, брат солдат, мы должны поддержать брата солдата. Брат солдат всегда впряжется за сестрицу Россию. И поэтому этот конструкт точно хороший. Ну батя болен, ребята. Совесть имейте. Давайте брат солдат впряжется, он же за нас, он в Чечне порядок наводит. Брат за правду, за нас за всех, понимаете? Я нашептал это народу, но народ сам этого хотел. На самом деле русский народ хотел Путина избрать, никакой политтехнологической науки здесь нет, никакой хитрости тут нет: русский народ хотел Путина, брата солдата. Надо было ему это вербализовать. А Путин соответствовал во всем: скромный, с насмешливым взглядом, деловой, попусту не базарит, делает дело, в Чечне много руками не машет, однако поступательно идет вперед, наступательно идет вперед. Идеальный брат солдат.

Я думаю, что ошибка политтехнологов и многих, не только Бориса, который считал, что мы волшебники, ошибка наших противников, которые считали, что мы злые волшебники, заключается в том, что они верили, что можно взять Первый канал и с Первого канала развернуть народ, куда захочешь. Это неправда. Никогда нельзя народ развернуть, куда захочешь. Это как корабль большой идет, ты не можешь его волчком вертеть, ты можешь корабль градусов на 30 отвернуть, потихонечку, аккуратненько, в рамках тех перспектив, которые корабль, народ, женщина сами для себя хотят. Только так – больше никак. Вот это очень важное дополнение.

Меня спрашивают: «Вы помешали Примакову прийти к власти. Скажите, если бы Примаков стал президентом, не было бы лучше? В плане коррупции…»

Я не знаю. Можно я о Примакове скажу? В 1997 году Примаков с Ельциным 27 мая едут в Париж и подписывают договор Россия – НАТО. И я тогда очень жестко критиковал Примакова. И до этого, я думаю, он разворачивал самолет, уже зная о том, что НАТО будет бомбить, не вполне искренне, может быть, я ошибаюсь. Я не считаю его искренним, я считаю, он политик хитроумный, если позволите, так чтобы не обижать. Я думаю, что дурацкий договор Россия – НАТО, который подписали по американскому тексту, за него ответственен министр иностранных дел. А министром иностранных дел был Примаков. Что мы хлебаем до сих пор все эти неприятности. Поэтому моего уважения большого здесь нет. Я должен вам сказать, что когда Примаков пришел премьер-министром, в начале 1998 года, нас позвали в ТАСС, Игнатенко, который нас звал и который близок к Примакову, устроил обед для журналистов в ТАССе с Примаковым: ну, познакомьтесь, ребята. И вот мы приходим в ТАСС, обед был хороший, интересный, говорил Примаков интересно. После обеда я подхожу к нему и говорю: «Евгений Максимович (скромности тогда у меня было ровно ноль), слушайте, вы – первый министр, а я – первый журналист. То, что мы с вами не общаемся (а он отказывал мне систематически в интервью), мне кажется абсурдным, глупым и нелепым. Это неправильно. Но вы теперь первый министр. Почему вы первому журналисту не даете интервью?» Он смотрит и говорит: «Я согласен начать с тобой общаться, если только ты прекратишь оценивать мою внешность». Я очень был изумлен. А до этого мы общались с каким-то его помощником, который очень хотел вернуть его в эфир Первого канала, в мою программу. Я тотчас звоню этому помощнику и говорю: «Слушайте, вот он сказал такую фразу – я вернусь на Первый канал к тебе, если ты перестанешь оценивать мою внешность. Что это значит?» Он говорит: «Я не знаю». И мы начали думать, гадать, и, как всегда, вспомнили женщины. У меня в телевизионной бригаде женщины сказали: оказывается, когда Ельцин после шунтирования в 1996 году заболел воспалением легких в декабре, а затем вынырнул из воспаления легких в январе 1997 года, он провел Совет безопасности, сразу, первое, что он сделал. По правую руку от него сидел Примаков. А я, идиот, сказал фразу, что Ельцин неплохо выглядит на фоне присутствующих. И Примаков на эту фразу обиделся – он очень обидчивый человек – и потом со мной не разговаривал с 1997 года полтора года, вообще не разговаривал. Вот такой сложный человек. Представьте, что он был бы президентом. Не знаю. На ваш вопрос, наверное, я не ответил, но я вам рассказал историю отношений, а потом от него, во всяком случае, на него ссылались, я надеюсь, что это неправда, но на его требования ссылались, когда выгоняли меня с работы, лишали эфира, выгоняли из страны, открыли уголовное преследование по налоговым выплатам, о котором я уже рассказал. Так что у меня-то с ним были сложные отношения.