Книга Сумерки зимы - Дэвид Марк

Неужто никому нет никакого дела, спросил он себя.

– Пингвинов кормишь, Макэвой?

Подняв взгляд, он увидел тощий силуэт Тома Спинка, хрустевшего к нему по снежной целине.

– Сэр, я… – начал было Макэвой и замолчал.

– Не стану тебя упрекать, – беззаботно сказал Спинк. – Посидеть на холодке бывает на пользу. Прочищает голову. И легкие в придачу, если куришь. Ничего, если присоединюсь?

Макэвой кивнул на скамью.

– Мокро тут, – буркнул он на случай, если Спинк не углядел слой снега, прикрывший скамейку.

– Сойдет. – Спинк уселся. – Прохладно. – На нем тонкая кожаная куртка поверх рубахи и вельветовые брюки. – В твоих краях, поди, и посерьезнее снегопады случаются, а?

Макэвой не ответил.

– Фарао успела доехать до моста Хамбер, – как ни в чем не бывало продолжил Спинк. – Сумела прорваться, несмотря на штормовое предупреждение. Добралась до Бутферри-роуд, когда зазвонил мобильник и начальство посоветовало не рисковать и отдохнуть несколько дней. У Колина Рэя все схвачено.

– И она послушалась?

– И да и нет. Не захотела портить им веселье. И поехала к себе на Прайори-роуд.

– Как она это приняла?

– Сам подумай. Сумела вовремя прикусить язык, но разыгрывать свою партию ей придется очень осторожно. Если не высовываться, финал устроит всех. Ведь это Фарао вела следствие, убийца схвачен, и все довольны. А начнет дергаться, поднимет хай – и ее личное дело сразу украсят ненужные пометки.

Заметив, что вминает сжатые кулаки в колени, Макэвой заставил себя расслабиться.

– Расс Чандлер не убийца. У меня было время подумать, пока я тут сидел. Ни о чем другом не думал. Это не он.

Спинк добрые полминуты вглядывался в лицо Макэвоя, словно пытался проникнуть в содержимое его головы. Затем отвернулся, приняв какое-то решение.

– Часто так и бывает.

Макэвой поморщился.

– Часто так и бывает, сынок. Ты и сам это знаешь, да получше других. Будешь и дальше рассуждать в том же духе – плохо кончишь, парень.

– Что плохого в том, что мне не насрать?

– Ничего, дружок. Ничего плохого в этом нет. Но за это приходится платить. Приглядись, и сам все поймешь. Увидишь копов, что приходят в участок, работают спустя рукава и отправляются домой, даже не оглянувшись. Ты, должно быть, видел, как они произносят тосты за никчемные выводы и сомнительные приговоры. И наверное, спрашивал себя: а я-то почему так не могу?

– Просто мне это кажется важным… – начал Макэвой, но слова застряли в горле.

– Это важно, Эктор. Важно, чтобы злодей оказался за решеткой, потому что тогда люди снова почувствуют себя в безопасности и успокоятся, зная, что парни в синей форме готовы ответить на вызов, уберечь их от психопатов. Вот почему это важно. И это важно для журналистов, потому что помогает продавать газеты. И это важно для начальства: статистика раскрываемости греет им сердце. И это важно для политиков: их избиратели не желают жить в обществе, где девчушку можно покромсать ножом в церкви прямо по ходу вечерни. А важнее всего это для копов. Они не желают получать по шее от вышестоящих, в придачу большинство из них пошли служить в полицию в надежде как-то изменить этот мир. Кроме того, есть еще люди вроде тебя, сынок. Люди, которым необходимо, чтобы это было важно на каком-то непонятном космическом уровне. Люди, которые ищут справедливость так, словно это один из прочнейших элементов нашего мира. Словно справедливость – какой-то редкий минерал, который можно добыть, вытащить на поверхность.

Спинк помолчал. Устало помахал рукой:

– Макэвой, сынок, на самом деле все не так. О да, так должно быть. Бог свидетель, было бы здорово, если бы весь мир разделял твое негодование. Если бы люди не могли ни есть, ни спать, не находили бы себе места, пока баланс не окажется восстановлен, а зло ликвидировано при помощи добра, или солидарности, или справедливости, называй как хочешь. Только люди не такие. Стоит им прочесть о страшном преступлении, и они говорят: «Это ужасно», они качают головой, повторяя, что мир катится к чертям собачьим, а потом включают ящик и смотрят «Улицу Коронации»[19]. Или выходят во двор погонять мяч со своими детьми. Или направляются в паб и пропускают кружку-другую. И я знаю, что тебе это не по нутру, сынок. Знаю, что люди вокруг заняты обычной рутиной и от этого ты злишься, тебя мутит, ты чувствуешь пустоту внутри из-за того, что они так бесчувственны и бездушны, когда им следовало бы подумать о мертвых, но если ты всю жизнь будешь дожидаться перемен, то сам умрешь разочарованным и сломленным человеком.

Макэвой не отвечал. Дергал пропущенный при бритье волосок под нижней губой. Пока совсем не выдернул. Его переполнял гнев. И возмущение. Этот человек, с которым он едва знаком, разложил его по полочкам, да еще смеет называть его «сынком».

Макэвой открыл рот и снова не сказал ни слова. Провел по лицу ладонью.

– На руках у Колина Рэя достаточно улик, сынок. Рэй и твоя интуиция могут не совпадать, и это наверняка страшно обидно, но если тот большой мешок справедливости, которую нужно рассеять по миру, еще при тебе, то признай: Расса Чандлера можно судить и, вероятно, даже приговорить за убийство.

Макэвой впился в него взглядом:

– Вы тоже думаете, что это он убил?

Игра в гляделки длилась недолго, Спинк первым отвел глаза.

– Неважно, что я думаю.

Макэвой сплюнул.

Встал. Постоял, глотая холодный воздух. Башней возвышаясь над пожилым мужчиной, сидевшим на скамейке.

– А что думаю я, все-таки важно.

Он процедил это сквозь стиснутые зубы, яростно, но вдруг с изумлением понял, что улыбается, что по телу растекается радость, наполняя его энергией, порождая в мозгу эндорфины, – радость от сознания своей правоты.

– Еще как, на хрен, важно.

Макэвой брел по снегу. Он родился в месте, где эта мозаика из лужаек и тротуаров, прикрытых шестью дюймами безупречной белизны, вызвала бы улыбку. Он вырос в краю, где сплошь глубокие расщелины, провалы, валуны, и все это полгода укутано снежным покровом.

Он помнит, как блеет овца, сломавшая ногу. Помнит тишину, наступавшую после того, как он избавлял ее от страданий. Перерезал горло карманным ножом, прикрыв ноздри и рот несчастного животного рукой в перчатке.

Он помнит, с какой ловкостью отец сворачивал беднягам шеи. Помнит его отношение к этому, его твердую решимость не получать от этого удовлетворения.

Он помнит слезы в глазах отца, когда после тот поворачивался к сыну. Помнит нежность, с какой он проводил рукой по овечьей шерсти. Как подносил ладонь к лицу и вдыхал влажный, мускусный запах овечки, которую растил с рождения и чью шею сломал, обрывая ее страдания.