Книга От любви до ненависти - Елена Белкина

— Да? — ответила она.

— Как дела?

— Скучаю.

— Я тоже. Увидимся?

— Можно завтра. В восемь вечера. Тебя устроит?

— Меня устроит все.

— До завтра?

— До завтра.

И опять он ходил возле телефона, насвистывая и глупо улыбаясь. А потом позвонил Борису и пригласил в гости. Посидеть, поболтать. Борис, не удивившись, согласился.

Илья купил для него бутылку водки. Сам же будет чай пить.

Борис явился, и сразу же:

— Ну, хвастай!

— Перестань! — сказал Илья.

— Хвастай, хвастай!

— Выпей лучше водки.

— Увы. Натрудил организм за неделю, печень что-то…

— Это с твоим железным здоровьем?

— Не сглазь! Не такое уж и железное оказалось. Нет, в самом деле, расскажи. Люблю завидовать чужому счастью по доброте своей!

Что ж, Илья рассказал. Борису рассказывать — все равно что в тайник прятать, в нем умирает, кодексы мужской чести для него — святое.

— От души поздравляю, — сказал Борис. — Об одном прошу: обговори сразу, что о создании семьи речи быть не может. Чтобы не морочить ей голову. Я всегда предупреждаю сразу.

— Уж как-нибудь соображу.

— Вот и молодец. А теперь извини, у меня свидание еще.

— Валяй, бабник.

Оставшись один, Илья чувствовал себя неудовлетворенным. Вроде все рассказал, но чувство переполненности осталось. Он вдруг поймал себя на мысли, что хочет позвонить Людмиле. Вот кто поймет его до конца, до донышка. Но это слишком жестоко. Она пока осталась в газете на время его отпуска, но твердо сказала, что будет искать себе другое место.

Илья сидел у окна за столом, глядел на дерево за окном, на вечернее небо сквозь листья. Он был счастлив и печален. Бутылка водки стояла перед ним. И он подумал: почему я так лелею в себе боязнь перед этой жидкостью? Я привык, что каждая выпивка превращается в запой, но кто сказал, что это неизбежно? Я сильный человек с сильной волей. Я просто разбаловал себя, вот и все. Если другие, тот же Борис Берков, могут остановиться, почему не могу я? Я все могу, особенно теперь, после…

После чего?

После Ольги.

С твердой уверенностью в себе, он достал из буфета стародавнюю стопку — граненый стаканчик, наполнил его и без боязни выпил. Взял книгу и стал читать, время от времени поглядывая на бутылку и похваливая себя: вот она стоит, а я — ничего. Хочу — выпью, не хочу — не буду. Значит, можно и выпить.

И он выпил еще стопку.

Ему стало хорошо, радужно. Он отложил книгу и смотрел в окно.

Стемнело. Илья достал свечу, зажег ее (как перед первой ночью с Ольгой). Мысли возникали удивительные, легкие, светлые, и тем они еще были хороши, что, свободно приходя, свободно и уходили, и Илья приятно удивлялся неисчерпаемости своих мыслительных запасов. А главное, он по-прежнему не чувствует зависимости! Он стал свободен! Захочет — выпьет, а захочет — остановится в любой момент. Значит, можно еще выпить.

И он выпил еще стопку.

…Через час, ничуть не пьяный, ровной и бодрой походкой Илья вышел на улицу и отправился к круглосуточному коммерческому ларьку. Водки там не оказалось, но зато он увидел портвейн своей юности — «777», «три семерки». И решил взять сразу три бутылки. В ларьке сидели две девушки, обе весьма миловидные, одна — продавщица, а вторая, тоненькая, маленькая и совсем молоденькая брюнеточка, наверное, ее подруга. Они пили пиво, курили и разговаривали о своих делах.

— Такой представительный мужчина, а такую гадость покупаете! — жеманно осудила брюнеточка.

— Это не гадость! — возразил Илья. — Конечно, обычно я пью мартини или виски, но сегодня я вспоминаю свою юность и решил пить то, что пил в юности.

— И с кем вы ее вспоминаете?

— Один! Юность — вещь неделимая. Воспоминания о ней — тоже.

Илья чувствовал интерес к себе, а ведь не скажешь, что он к такому интересу привык: не писаный красавец, не атлет, не богатей, на иностранной машине подъехавший. Видимо, после Ольги с ним что-то произошло, сыграла роль и его прическа, которая ему очень шла и очень его молодила, и то, что он, выходя из дому, почему-то надел тот костюм, в котором был у Ольги, хоть и без галстука, но с белой рубашкой.

— Впрочем, — обратился он к брюнеточке, — можем вспомнить вашу юность. Тем вином, каким вы пожелаете.

— А чего ее вспоминать, она не прошла еще! — засмеялась брюнеточка.

— Тогда мы ее отпразднуем!

— Между прочим, — сказала продавщица, — у нее в самом деле именины сегодня. Вера, Надежда, Любовь — на тридцатое сентября приходится.

— Замечательно! Так вы кто — Вера, Надежда или Любовь?

— Я Нина вообще-то. Но меня Верой крестили. Крестить-то крестили, а отец заупрямился, Ниной назвал. Ничего, мне нравится.

— Мне тоже. Итак?

— Вы про мартини говорили? Годится!

Продавщица отодвинула в сторону портвейн и шустро поставила перед ним две литровых бутылки.

Илья мысленно гмыкнул, но, делать нечего, расплатился.

— Приглашаю обеих к себе, это в двух шагах! Дом двадцать три, квартира три, — уточнил он, чтобы девушки не боялись.

— Составь человеку компанию! — посоветовала подруга брюнеточке. — А я, может, потом загляну. Сейчас нельзя, хозяева проверяют, собаки. И покупатели идут еще.

Брюнеточка пожала плечами и сказала:

— Ладно уж!

Илья нисколько не суетился, балагурил, смешил брюнеточку. Привел домой, стал угощать тем, чем намеревался угостить Бориса. Налил ей полный стакан и поднял свой:

— За тебя, Вера, Надежда, Любовь!

— Годится! — сказала брюнеточка, выплюнула на ладонь жвачку, которую до этого жевала, прилепила ее к краю стола и, чокнувшись с Ильей, выпила.

— А второй на брудершафт! — воскликнул Илья.

— Годится, — согласилась брюнеточка.

Илья подошел к ней с полными стаканами, вручил ей, они переплели руки (брюнеточке, судя по всему, не впервой было на брудершафт пить), они выпили, Илья поставил стаканы и поцеловал брюнеточку. Не прерывая поцелуя, он подхватил ее, необыкновенно легкую, и понес на свой диван-кровать, который, будучи куплен и разложен лет десять назад, с тех пор ни разу не складывался, потому что в нем при первом же раскладывании что-то навсегда намертво заело. Брюнеточка, гибкая, как змейка, выползла из одежды — именно как змея из кожи выползает, Илья (все целуя ее) срывал с себя рубашку и прочее. Он хотел обласкать брюнеточку повсеместно, но она, почуяв его готовность, заерзала и зашептала горячо:

— Ну! Ну! Ну!