Книга Бояре Романовы в Великой смуте - Александр Широкорад

Говоря о церковной политике царя Димитрия, стоит заметить, что он немедленно вернул в Москву сосланного Борисом архимандрита Чудова монастыря Пафнутия и сделал его митрополитом крутицким (сарским), вторым лицом после патриарха в церковной иерархии. Так Гришка отблагодарил своего чудовского покровителя. Зато поставленный Борисом архимандрит Чудова монастыря был отправлен в ссылку.

Бесследно исчезли также несколько иноков Чудова монастыря. Понятно, что имена их всех и судьбу установить сейчас невозможно. Но уже знакомый нам монах Никодим, постриженный в Чудовом монастыре в октябре 1595 г., сразу же бежал из монастыря. Монах бежал через непроходимые леса на север – в Богоявленский монастырь, что стоял в 11 верстах от города Онеги и прозывался Кожеезерским (в современном произношении – Кожеозерским). Странное название этого монастыря объяснялось тем, что он стоял на берегу озера, очертания которого напоминали расстеленную шкуру (или, как говорили тогда, «кожу»).

Монастырь, стоявший на берегу Кожеозера, был настоящей «пустыней», окруженной дремучими лесами. Даже сейчас он считается самым труднодоступным из всех существующих обителей. Добраться туда можно только пешком по лесной тропе. Что же говорить о далеком XVII веке, когда один-одинешенек брел туда по лесным чащобам преподобный Никодим!..

Что заставило старца бежать? Ведь он был любимцем Паф-нутия, но не бежал, когда царь Борис сместил и сослал его покровителя. А вот теперь, когда Пафнутий стал вторым лицом в церковной иерархии, ударился в бега. Ответ может быть один – он узнал в царевиче инока Григория и решил спасти свою жизнь.

В первые дни пребывания в Москве Димитрий, на мой взгляд, делает лишь удачные ходы, разумеется, с учетом ситуации, в которой он оказался. Резкий контраст с остальной деятельностью самозванца представляет собой дело Шуйских. 23 июня Василия Шуйского и его братьев Дмитрия и Ивана арестовывают по приказу царя. Шуйских обвиняют в распускании слухов о самозванстве царя, а по другой версии – даже в заговоре. На следующий день Боярская дума приговорила Василия к смертной казни, а Дмитрия и Ивана – к заключению. Еще через день, 25 июня, состоялась инсценировка смертной казни, в ходе которой царский гонец эффектно заявил о помиловании осужденных. Все три брата были сосланы в пригород Галича, а их имения отобраны в казну. Однако через месяц, 30 июля, царь Димитрий полностью простил Шуйских, вернул их в Боярскую думу и возвратил все конфискованное имущество, включая вотчины.

Единственное разумное объяснение случившемуся – это то, что Гришка решил пугнуть Василия Шуйского, чтобы тот себя не забывал. Говорить о каком-то ультиматуме Боярской думы царю, как это делает Р.Г. Скрынников, просто нелепо. Якобы «…бояре не посмели открыто перечить царю на соборе. Но после собора они сделали все, чтобы не допустить казни князя Василия. Отмена казни Шуйского явилась первым успехом думы» (Скрынников Р.Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск: Наука, 1990. С. 164.). Почему тогда дума не добилась успехов по более принципиальным для нее вопросам? И зачем, к примеру, Романовым и Василию Васильевичу Голицыну требовать возвращения из ссылки своего основного конкурента Василия Шуйского?

А тем временем к Москве приближалась карета с «матерью» самозванца. В тексте присяги и других официальных документах ее именовали царицей, хотя инокиня Марфа, как, впрочем, любая другая монахиня (или монах), не могла быть светским правителем. Хотя, два сапога – пара. Беглый монах нетерпеливо ждал из монастыря беглую монахиню.

Для пущего фарса сопровождал монашку князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, которому специально для сего спектакля был присвоен титул «Великого Мечника».

«Царица» Марфа остановилась в селе Тайнинском в десяти верстах от Москвы в путевом дворце, построенном для царей, отправлявшихся на богомолье в Троицу.

17 июля к ней приехал «царь» Димитрий. Встреча двух расстриг была очень хорошо отрежиссирована. Она состоялась на поле, где собралось несколько тысяч людей. Обливаясь слезами на большой дороге (Ярославском шоссе), «мать» и «сын» бросились в объятия друг друга. Затем сладкая парочка отправилась в шатер, где некоторое время они беседовали наедине. Выйдя из шатра, «царица» села в карету и медленно поехала к Москве. Ее «сын» шел пешком рядом с каретой. Ночь они провели в путевом дворце у самых стен столицы.

На следующий день состоялся торжественный въезд в Москву. Теперь царь ехал верхом рядом с каретой матери. Над Москвой непрерывно гудели колокола. Прибыв в Кремль, мать и сын отправились на службу в Успенский собор.

Местожительством царицы был определен Воскресенский монастырь, куда нежный «сын» каждый день наносил визит. В день приезда «матери» Лжедмитрий назначил срок коронации – 30 июля.

Рассказывая об успехах самозванца, мы позабыли о наших главных героях – Романовых. Мы оставили монаха Филарета (Федора Никитича Романова) в Антониев-Сийском монастыре. Там за Филаретом наблюдал пристав Богдан Воейков, который регулярно слал в Москву отчеты о поведении опального инока.

Филарет вел себя довольно тихо, конфликты с приставом Воейковым носили мелкий, чисто бытовой характер. Так, Филарет говорил приставу: «Не годится со мною в келье жить малому. Чтобы государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже». На что Воейков писал в своем донесении царю Борису: «Это он говорил для того, чтоб от него из кельи малого не взяли, а он малого очень любит, хочет душу свою за него выронить. Я малого расспрашивал: что с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривал ли или про кого-нибудь рассуждает ли? И друзей своих кого по имени поминает ли? Малый отвечал: „Отнюдь со мною старец ничего не говорит“. Если малому вперед жить в келье у твоего государева изменника, то нам от него ничего не слыхать. А малый с твоим государевым изменником душа в душу. Да твой же государев изменник мне про твоих государевых бояр в разговоре говорил: „Бояре мне великие недруги. Они искали голов наших, а иные научали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды“. Да он же про твоих бояр про всех говорил: „Не станет их ни с какое дело, нет у них разумного. Один у них разумен Богдан Бельский, к посольским и ко всяким делам очень досуж“. Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать малого, который живет в келье у твоего государева изменника, и малый сказывал: „Со мною ничего не разговаривает. Только когда жену вспоминает и детей, то говорит: „Малые мои детки! Маленьки бедные остались. Кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет! Мне уж что надобно? Беда на меня жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает. Много они мне мешают: дай Господи слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, я бы тому обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уже не мешали, я бы стал промышлять одною своею душою. А братья уже все, дал Бог, на своих ногах““.

На это донесение царь Борис отвечал приставу: «Ты б старцу Филарету платье давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды ни в чем не было. Если он захочет стоять на крылосе, то позволь, только б с ним никто из тутошних и прихожих людей ни о чем не разговаривал. Малому у него в келье быть не вели, вели с ним жить в келье старцу, в котором бы воровства никакого не чаять. А которые люди станут в монастырь приходить молиться, прохожие или тутошные крестьяне и вкладчики, то вели их пускать, только смотри накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не говорил и письма не подносил и с ним не сослался».