Книга Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Джон Айдиноу

Разумеется, у Поппера были ученики, которые собирались вокруг него в Лондонской школе экономики. В глазах Джона Уоткинса Поппер был великим человеком — «конечно, не без острых углов… [но] на голову выше большинства». По словам лорда Дарендорфа, Поппер «был очень необычным человеком». Эрнест Гел-лнер утверждает, что Поппер указал путь к пониманию двух самых больших наших ценностей — знания и свободы. И все же последователей Поппера никак нельзя назвать «школой». Отчасти так получилось потому, что Поппер решал проблемы последовательно, в то время как Витгенштейн сразу предлагал метод, универсальный подход. Широта философской тематики Поппера впечатляет, но если уж он не занимался какой-то темой, то вопрос «А что сказал бы об этом Поппер?» вряд ли поможет пролить на нее свег; вопрос же «А что сказал бы об этом Витгенштейн?», утверждают витгенштейнианцы, всегда приближает к верному ответу.

Еще одна причина того, что в других странах Поппера все-таки ценили больше, чем в Англии, заключалась в его интеллектуальном здравомыслии — качестве безусловно замечательном, но, увы, не способном захватить и увлечь. Ральф Дарендорф, большая часть научной карьеры которого связана с Англией, сравнивает отношение к Попперу в Британии и в континентальной Европе:

«Поппер был счастлив в Англии, потому что там было безопасно. Это была страна, в которой человек, обладавший иммунитетом против двух главных опасностей века — а именно от коммунизма и фашизма, — чувствовал себя надежно и спокойно. Но именно потому, что Англия была такой страной, Поппер был для нее слишком нормален — и не слишком интересен. Иное дело — Континент. Все до единой континентальные страны были подвержены этим двум опасностям. Поппер же возвышался над этим как нерушимая твердыня здравого смысла. И это долгие годы вызывало огромное уважение к нему. Более того: именно в этом видели великий путь к преодолению разрушительных последствий политических страстей, бушевавших с 1917 года до смерти Сталина, — в том числе и всего периода нацизма». Жалел ли Поппер о том, что выбрал стабильную должность в Новой Зеландии, вдалеке от фашистской Австрии и войны, вместо того чтобы согласиться на временную и не столь надежную «академическую любезность факультета моральных наук Кембриджского университета», предложенную Советом поддержки ученых? Кентерберийский университет, вне всяких сомнений, оказался в выигрыше. Его официальная история гласит: «Ни до, ни после никто не оказал такого влияния на нашу академическую жизнь, как Карл Поппер». Новозеландские историки назвали Поппера своего рода «интеллектуальным шампанским после долгих лет засухи».

И все же, рискни Поппер тогда, в 1937 году, в расцвете творческих сил, поехать в Англию, он не провел бы столько лет в стороне от главных философских событий. У него появился бы шанс упрочить свои позиции в академическом мире — и работать наравне с Витгенштейном. Фридрих Вайсман, венский знакомец Поппера, которому тот, по его словам, уступил место в Кембридже, позже переехал оттуда в Оксфорд. Как хорошо было бы Попперу, если бы он принял другое решение! Выбери он тогда Кембридж, говорил Поппер Михаэлю Недо, он быстро затмил бы Витгенштейна со всей его школой.

Получив от «Бюро университетов Британской империи» приглашение в Новую Зеландию, Поппер в письме к Муру назвал его «довольно неожиданным». Однако, писал он, «я счастлив принять эту должность. Ибо, хотя я безусловно предпочел бы возможность читать лекции в Кембридже, я рад, что больше не буду обременять собой Совет поддержки ученых. К тому же я надеюсь еще вернуться в Англию».

Вообще, этот выбор в пользу «нормальной работы» — как назвал ее, что примечательно, сам Поппер — можно объяснить лишь в контексте личной, финансовой и политической небезопасности. Он принял решение покинуть Австрию за год до вторжения Гитлера, предчувствуя войну. Вспомним к тому же, что 1928 год, когда он закончил докторскую диссертацию и получил право преподавать, был последним годом австрийского послевоенного возрождения. В 1929 году произошел обвал американской фондовой биржи, и начался стремительный отток капитала из Европы. В 1930 году безработица в Германии достигла отметки в пять миллионов человек, а еще через два года эта цифра выросла до шести миллионов. И в такое тревожное время — экономический упадок, политическая напряженность, подъем правых партий, ожесточенный антисемитизм, — на таком зыбком фундаменте, в изменившемся до неузнаваемости мире, будущему учителю еврейского происхождения пришлось строить карьеру и семью.

18

Проблемы с головоломками

Владыка, чье прорицалище в Дельфах, не говорит и не утаивает, а подает знаки.

Гераклит

Поздний Витгенштейн говорил о философских «головоломках», вызванных неправильным употреблением языка. Я могу только сказать, что если бы у меня не было никаких серьезных философских проблем и никакой надежды их решить, то у меня не было был повода быть философом; философии, на мой взгляд, просто не было бы оправдания.

Поппер

Как мы убедились, было немало причин, способствовавших тому, что встреча между Витгенштейном и Поппе-ром в аудитории НЗ стала столь ожесточенной. Но и без них этот спор наверняка вошел бы в историю, ибо на карту был поставлен фундаментальный вопрос философии: вопрос о ее цели. От его решения напрямую зависела судьба возглавляемой Бертраном Расселом аналитической революции. Смысл и цель этого философского бунта — вот из-за чего Поппер и Витгенштейн скрестили, образно говоря… кочерги.

Предметом спора был вопрос о роли и значении языка. Рассел стал инициатором применения точных методов логики к анализу философских проблем. До Рассела еще со времен Декарта, с XVII века, главным направлением философии была эпистемология — выяснение того, что может знать человек. Декарт искал незыблемые основы знания в себе самом. Его метод состоял в том, что-бы подвергать сомнению все, пока не будут достигнуты прочные основания достоверного знания. Когда же «его лопата не могла копать глубже», он «отчеканил» наиболее часто цитируемую философскую фразу — «Cogito ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую». Среди. последователей эпистемологической традиции были английские эмпирики Локк, Беркли и Юм. После же Рассела на смену эпистемологии пришла философия языка, согласно которой наши слова являются теми линзами, через которые мы воспринимаем мир и собственные мысли. Без этих линз мир нам недоступен.

Источником аналитического подхода Рассела стали числа: его первой любовью была математика. В автобиографии он вспоминает свое несчастное отрочество и тропинку, по которой спускался к морю на юге Англии: «Я ходил туда один, глядел на закат и размышлял о самоубийстве. Но я не покончил с собой, потому что хотел больше узнать о математике».

В 1903 году он опубликовал «Принципы математики» («The Principles of Mathematics»), а в 1910—1913 годах в соавторстве с А. Н. Уайтхедом — монументальный трехтомный труд oPrincipia Mathematical. Эта попытка утвердить математику на прочном логическом фундаменте насчитывала сотни страниц чисел, символов, уравнений; итог получился настолько непригодный для рынка, что авторам пришлось частично взять на себя издательские издержки. Годы спустя Рассел говорил, что ему известны только шесть человек, прочитавших книгу от корки до корки: трое из них стали жертвами Холокоста, а еще трое были из Техаса. И все же в некотором смысле книга себя окупила: она придала вес другим, более популярным трудам Рассела.