Книга Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье

– Как зовут вашего малыша?

– Томми.

Вот бедолага! Сидит один, зимой, без еды, без отопления, в жутком холоде, ДА К ТОМУ ЖЕ зовут его Томми!

Прошло двадцать минут. Позвонил полицейский и сообщил:

– Дверь взломали, дом обыскали, нет там никакого ребенка, только собака.

До меня наконец дошло.

– Как зовут вашу собаку?

– Я же вам сказал: Томми.

Ну да, пес Томми.

23 часа,

бокс 4

Ко мне на прием привели Лионеля двенадцати лет. Его дважды ударил кулаком в лицо какой-то зверюга одноклассник. Когда он наконец разрешил отцу прийти в коллеж, было уже поздно. Лионель трудился изо всех сил, он собирался стать инженером и строить мосты. Единственное “но”: Лионель заикался. Малейший стресс, малейшее слово с глубоким смыслом или чувством – и его язык выбивал чечетку, щелкая, как дельфин.

– Я б-б-б-б-б-б-б-оюсь т-т-т-т-т-уда идт-т-т-т-т-т-и!

Грустно, да?

Отец, который окончательно извелся, решил перевести Лионеля на домашнее обучение.

Я повернулся к отцу:

– Позвольте я поговорю с парнем с глазу на глаз? Две минуты, не больше…

Отец вышел, дверь захлопнулась.

В четвертом боксе началось закрытое совещание.

Когда отец вернулся, мы с Лионелем хохотали как безумные.

– Надо отправить его на рентген, проверить, нет ли перелома.

Часом позже Лионель отбыл домой. Хотя слова у него во рту рассыпались на части, нос был цел.

Сработала машина времени: я велел Лионелю не бояться. Только и всего. Время все поставит на свои места. Я сказал это Лионелю, и он мне поверил НА СЛОВО.

Почему?

Когда мне было двенадцать лет, я щелкал языком не хуже дельфина. Язык выбивал чечетку о щеки, и мне причиняли боль взгляды окружающих.

Потом все изменилось: слова во рту перестали превращаться в колючую проволоку. Язык стал двигаться свободнее и больше не переставлял куски слов, будто части кубика Рубика. Вдруг оказалось, что я умею рассказывать истории и даже это люблю! Тело вытягивалось, кости росли, мышцы развивались, одноклассники менялись. Зверюги озверели еще больше: от жизни все звереют. Без различий.

Меняется все.

За чашкой кофе среди ночи

Конец недели есть конец недели. Многие оттягиваются в баре. Пуссен привел к себе Труд. Я попытался вообразить Пуссена и внучку Нефертити вместе. Хирург в желтых перьях[36]и девушка в рогатом шлеме. Сюрреалистическая картина. Я представил их себе в общежитии, после соития. Голые, под душем, оба в хирургических масках. Для полноты картины не хватало только карлика с машинкой для сахарной ваты и двух одноногих шотландцев, играющих на волынке на краю умывальника, – тогда их первое свидание стало бы незабываемым.

Труд, человек с хорошим вкусом, постоянно устраивала вечеринки с друзьями, не имеющими отношения к медицине. Эти вечеринки я обожал, хотя, в силу профессиональной деформации, просто не мог удержаться и рассказывал рискованные анекдоты. В последний раз, чтобы все расслабились, я решил поведать о том, как Фроттис провела прием в гинекологии. Труд, натура чувствительная, запретила сюжеты в стиле трэш.

– Можешь рассказать, – твердила она, – но только если это смешно. Итак, я тебя спрашиваю: это смешно?

Поскольку мне очень-очень хотелось поделиться этой историей, я соврал:

– Еще бы!

Труд с сомнением протянула:

– Ну ладно… Давай.

– Мадам Тупи, тридцать шесть лет, попала на прием в отделение скорой помощи к гинекологу по поводу вагинального кровотечения.

Труд скривилась.

– Фроттис и ее шеф осмотрели больную и извлекли из влагалища шесть бритвенных лезвий.

Труд снова скривилась.

– Когда у мадам Тупи спросили, зачем она это сделала, та объяснила, что “поскольку у нее был незащищенный секс, она хотела убить сперматозоиды”.

Труд скривилась в третий раз. Побледнев как полотно, она пробормотала:

– Мне что-то не смешно!

Смеясь до слез, я проговорил:

– Да нет же, это смешно! Не станешь же ты убивать сперматозоиды бритвой, они ведь слишком маленькие!

Час ночи,

внизу

За мной пришла Брижит:

– Звонит какой-то врач, женщина. Хочет поговорить с коллегой.

– А шеф Викинг не может с ней поговорить? Я очень занят…

– Он тоже. Они с Анабель уехали по вызову. Так что, мой миленький, тебе не отвертеться…

Я схватил трубку. На другом конце провода услышал торопливый голос:

– Здравствуйте, я доктор Соль. Мне нужно сообщить вам о том, что я намереваюсь сделать. Свое мнение вы можете оставить при себе, потому что я все равно это сделаю. Сейчас расскажу и повешу трубку.

Я бы рассмеялся, если бы ее голос не звенел, словно скрипичная струна, которая вот-вот лопнет. Я стал слушать. То, что мне поведали в час ночи, меня потрясло.

У доктора Соль был пациент восьмидесяти шести лет, голова в порядке, зубы все свои, и воспоминания тоже при нем, как хорошие, так и ужасные, запечатленные при помощи татуировки на внутренней стороне запястья.

Он подошел к финалу своей жизни, но отказался умирать в одиночестве – дома ли, в больнице ли, все равно.

Так он чувствовал, так решил, такой сделал выбор. В восемьдесят шесть лет жизненный опыт так велик, а память хранит столько всего, ВСЁ напоминает обо ВСЁМ, каждая мелочь – это дата, встреча, вещь, череда добрых и злых призраков…

Кроме того, в восемьдесят шесть лет человек имеет право чего-то требовать.

Не дома.

Не в больнице.

А где же тогда? Где?

Доктор Соль говорила со мной долго: пациент в данный момент рядом с ней, вокруг темно, он спит у нее в машине. Она отменила прием на ближайшие дни.

Она отвезет его в Швейцарию, где разрешена эвтаназия – самоубийство с врачебной помощью.

Она будет держать его за руку.

Он так просил.

Она его врач уже многие годы и не могла ему отказать.

Права она или нет…

В Швейцарии они будут любоваться горами. Воспоминания Поля унесутся в заснеженные ущелья. Воспоминания печальные, радостные, о победах и горестях. Все, даже те, в память о которых он сделал татуировку.