Книга Воскрешение королевы - Джаконда Белли

В детстве, когда в кинотеатре зажигался свет, мне не сразу удавалось вернуться к реальности. Уже выйдя на залитую тропическим солнцем улицу, я еще некоторое время чувствовала себя героиней фильма.

Нечто подобное происходило со мной теперь. Мануэль не ошибся: мне и вправду легко удавалось проникнуть в ее мир. Заглядывая в собственную душу, я находила схожие тревоги и страсти, словно нас не разделяли века. Разумеется, Хуана вовсе не была безумной. Скорее, она полностью утратила самообладание. Принцесса всей душой стремилась к свободе, не желая зависеть ни от родителей, ни от кого-либо другого. В те времена нарушать устои было слишком рискованно. Меня восхищала отвага, с которой Хуана пыталась противостоять мужу, двору, всему миру. Но, восстав, она обрекла себя на одиночество. Стремление принцессы к свободе обернулось против нее. Филипп, с лихвой обладавший способностью подкупать и располагать к себе людей, перетянул на свою сторону всех ее союзников, даже испанцев.

Хуана сделала своим главным оружием женскую прелесть. Возможно, ее многочисленные беременности были способом утвердить собственную власть над мужем. Фигура беременной — символ женской сексуальности. Если не принимать в расчет Мадонну, вид женщины с животом вызывает мысль о занятиях любовью. Мне всегда нравились будущие матери. Их окружал ореол наивной нежности, естественной, как сама жизнь. Я ни за что не призналась бы в этом даже самой себе, но меня начинало немного тревожить долгое отсутствие месячных, особенно после разговора с матушкой Луисой Магдаленой. В прошлое воскресенье, лаская мои набухшие груди, Мануэль заметил, что любовь способствует взрослению. Так оно и было. Месячные задерживались не в первый раз. В прошлом году монашки даже водили меня к гинекологу, но врач сказал, что у подростков так бывает: гормональный цикл еще не устоялся. Тогда месячные все же пришли, а сегодняшняя задержка наверняка была еще одним знаком начала взрослой жизни. Ведь мы с Мануэлем были очень осторожны. Особенно он. Так что я волновалась не слишком сильно. По сравнению с переживаниями последних недель беременность казалась сущим пустяком.

Выйдя из метро, я вдохнула сухой и холодный воздух. По дороге я заглянула в кондитерскую и купила круассанов. Продавщица перевязала сверток двумя ленточками, красной и зеленой. В рождественском стиле. Агеда заверила меня, что будет счастлива, если я проведу каникулы с ними. Монахини не возражали. Бабушка написала настоятельнице, что я достаточно взрослая, чтобы самостоятельно принимать такие решения. По сравнению с тоскливой неделей в Малаге, куда обычно отправляли иностранных учениц, меня ждал настоящий праздник.

Бредя вниз по улице к монастырю, я размышляла о заточении Хуаны. Я знала, что целую неделю не увижу ни улиц, ни машин, ни прохожих. Меня поглотят серые стены. Я вошла в подъезд, открыла дверь. Она захлопнулась у меня за спиной. Эхо от глухого удара преследовало меня до самой спальни. До выпуска оставались бесконечные полгода. Казалось, что желанный миг освобождения никогда не наступит. Что ждет меня и других воспитанниц? Как сложится наша жизнь? Между нами лежала пропасть. У них были родители, а у меня нет. Они были девственницами, а я встречалась с любовником. Они готовы были смиренно принять уготованную заранее судьбу. Я собиралась бороться за свое счастье. Препятствия существовали для того, чтобы их преодолевать. Потеря девственности могла помешать мне выйти замуж.

Мне не хватало родительского совета. Отец был преуспевающим банкиром, адвокатом по образованию, но карьера юриста меня не привлекала. До появления Мануэля я мечтала переехать в Нью-Йорк, поселиться у Исис и поступить на гуманитарный факультет. Например, исторический. Я была скорее наблюдателем, чем деятелем. Недаром меня так увлекла игра в прошлое. Будущее представлялось мне слишком туманным и ненадежным. Одно я знала совершенно точно: в нем не будет ни интерната, ни монахинь. И хотя монастырские стены мне смертельно надоели, выходить за них было страшно. Встреча с Мануэлем изменила мою жизнь, но что будет с нами, когда закончится история Хуаны?

ГЛАВА 17

Утром седьмого января тысяча пятьсот шестого года в порту мы с Филиппом взошли на борт шхуны «Жюльенна», отправлявшейся из Флесинга в Испанию. Со дня смерти моей матери прошло полтора года. Я велела принести кресло и осталась на палубе, чтобы поразмыслить о своих бедах. Кожаный плащ с меховой оторочкой надежно защищал меня от просоленного морского ветра. Мой муж пил вино в капитанской каюте со своими приближенными и, должно быть, злословил обо мне. Мне было все равно. Я с удовольствием припомнила, какую гримасу скорчил Филипп, когда я заставила его ссадить на берег стаю молоденьких девиц, которых он вознамерился везти с собой под видом моей женской прислуги. Он упрямился, но я заявила, что в таком случае останусь на берегу. Я долго готовилась к этому путешествию не для того, чтобы отравлять его ревностью.

Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, стараясь, чтобы мое сердце билось в такт шуму волн. Позади оставались Фландрия и пятьсот пятый год, annus horribilis, год смерти моей матери.

Я давно была готова услышать печальную весть, и все же она застала меня врасплох. Филипп был рядом. Он уже видел себя королем и потому испугался, что я стану вести себя как безумная. Хуана Безумная (недруги давно зовут меня только так, и никак иначе. Страстная натура — добродетель мужчин, у женщин она считается приметой душевного недуга. А я привыкла доверять своим чувствам. Наверное, я просто не рождена для придворной жизни, насквозь пропитанной лицемерием). Я не закричала и не заплакала. Мой взор заволокла непроницаемая тьма, словно все беды навалились на меня разом. Вдруг стало нечем дышать. Меня охватил смертельный ужас. Мой вид, должно быть, испугал Филиппа. Он обнял меня, погладил по голове, подхватил на руки и принялся укачивать, как ребенка. От такой нежности я разрыдалась, и хлынувшие слезы смыли хищную тьму, сгустившуюся у меня перед глазами. Было начало декабря, и покои Куденберга успели выстудить первые зимние холода. Филипп приказал подбросить дров в камин, укутал меня в меха, прилег со мной на кровать и стал напевать колыбельную. Мы провели в постели без малого неделю. Мне хотелось спрятаться от горя. Тогда со мной впервые приключился этот чудовищный приступ слепоты. Словно дух матери коснулся моих век. В те дни Филипп снова спал рядом со мной, словно обнаженный бог, тогда-то мы и зачали Марию. Мы много разговаривали. Филипп просил прощения за то, что удалил моих слуг: по его словам, они замышляли тайком переправить Карла в Испанию и разлучить нас с нашим первенцем. Я не спорила, боясь, как бы на его место не пришел другой Филипп.

Впрочем, это был лишь вопрос времени. Мне стоило обо всем догадаться. По моей матери еще служили заупокойные службы, а Филипп уже приказал включить в свой герб гербы Кастилии, Леона и Гранады. Двести копий нового герба развесили на стенах кафедрального собора, и прохожие снимали передним шапки. Между тем, хотя Филипп был всего лишь консортом и принимать почести на самом деле полагалось мне, он проделал все это втайне, не интересуясь моим мнением. Как только позволили приличия, он сменил траур на пурпурные одежды и горностаевую мантию и провозгласил себя королем. В соборе я стояла на несколько ступеней ниже, чем он, в черном покрывале, и лучи его славы затмевали меня. Я не могла противостоять непомерному властолюбию мужа. Когда через несколько дней Мартин де Мохика принес известие о том, что кортесы признали меня недееспособной и объявили моего отца регентом, я даже не разозлилась, только подивилась ловкости короля и втайне порадовалась унижению Филиппа. Я решила, что отец хотел обезопасить мой трон от посягательств мужа. Пусть уж лучше в Испании правит арагонец, а не фламандец. Он, по крайней мере, говорит по-испански.