Книга Семмант - Вадим Бабенко

Это мой любимый ресторан, — сказала графиня, открывая меню. — Здесь я всегда заказываю устриц. Ты тоже будешь устриц, Дэви?

Ты ж знаешь, — буркнул тот, — я их ненавижу. Так же, как и это имя.

Он сжал челюсти и нервно комкал салфетку. Потом расправил ее и аккуратно сложил. Белый треугольник был безупречен. И сам Давид был безупречен — статен, широкоплеч, вызывающе красив. Он смотрелся, как наследный принц. Будь он таковым, Испания могла бы им кичиться. Но мы-то знали, что его мать была санитаркой в муниципальном госпитале. И Анна Де Вега знала это тоже.

Официант, приняв заказ, поклонился графине. Она отложила меню и закурила тонкую сигаретку.

Извините, — сказал Давид, — я пойду поссу!

Он произнес это громко — так, что на нас обернулись соседи. Потом встал и направился в туалет. Это был бунт, но — с призрачными шансами на успех.

Нельзя вложить в мужчину то, что ему еще не дало время, — улыбнулась Анна Де Вега. — И нельзя получить это от него взамен.

Во взгляде Лидии мне почудился мгновенный отблеск ликования. Замаскированный тайный знак пусть временной, но победы. Она вдруг перегнулась к моему стулу и положила голову мне на плечо.

Извини, ты мне мешаешь, — одернул я ее. Анна лишь усмехалась, все с той же иронией во взгляде. Я подумал, что это у нее теперь навсегда.

В целом, мы неплохо провели время. Лидия напилась, но вела себя смирно. Лишь в такси она разошлась — смеялась хриплым смехом, очень похоже передразнивала Давида, а потом стала лезть мне в брюки прямо на заднем сиденье.

Я пытался ее оттолкнуть, но она вдруг крикнула во весь голос: — Не мешай, я хочу у тебя отсосать!

То-то смешно водителю, — подумал я, сдаваясь и закрывая глаза…

К концу июня наши отношения перешли в устойчивую фазу. Можно было сказать с уверенностью: я и Адель сделались для Лидии субстанцией дыхания, незаменимым ядом. Мне подумалось даже — что, если бы и я был так же зависим от нее, от ее тела? От ее души, что бы ни было у нее за душой, от ее желаний, настроений, капризов? Быть может, тогда мы обрели бы взаимность, которую все ищут. Что если в нашем веке это и есть истинная формула чувства?

Мысль нравилась мне, в ней была глубина. Мне казалось, я поймал-таки призрака любви за край одежды. Подтащил близко-близко, обменялся с ним взглядами. И… — так и не решился заговорить.

Не решился — или не захотел. Даже больше: почти уже понял, что теперь не захочу никогда. Он едва ли сообщит мне что-то новое по секрету — что-то такое, что порадует слух. Молчать комфортней, подсказывал мне внутренний голос. Такими подсказками не стоило пренебрегать.

При этом я чувствовал: вот ему-то наверняка есть, что сказать. Есть, что выкрикнуть, выплюнуть мне в лицо. И я понимал его — без обид. Конечно же, ему было трудно. Общество потребления выхолостило его сущность, лишило званий, наград, регалий. Он остался последним — наивнейшей из надежд. Его почти перестали принимать всерьез. Он — призрак любви — витал в пространствах, где любви не стало. Это было хуже, чем Пансион в Брайтоне. Там, по крайней мере, ее не было никогда.

Порой мне даже хотелось высказаться за него. За него и за себя, за Малышку Соню. Мне хотелось крикнуть — да, мы, Индиго, были честнее, были и есть. Нас приучили не верить фальши, и мы отвергали фальшь — как могли. Мы делали это, смеясь, и не выучились жалеть себя. Потому, мы не жалеем других, а от вашей романтики нас коробит. И призрака от нее коробит тоже — он, призрак, еще честнее нас. Каково же ему слышать из ваших уст оболганное слово — за разом раз? Слышать, как вы зовете любовью игру по правилам, товарно-денежный микст. Как вы жалуетесь, что любить некого, хоть на самом деле любить вам нечем. Орган атрофирован, и заодно — нечем удивляться, нечем мечтать. Мистер Райт не придет, увы — да и зря вы думаете, что при этом способность любить возникнет сама собой. Она не возникнет, над ней нужно трудиться. Трудиться вы не умеете, вы хотите купить любовь в розничной лавке или получить в подарок на Рождество. Вы — большие эгоистичные дети, хоть, почему-то, считаете детьми нас…

Я думал над этим, мне становилось грустно. Грустно было и оттого, что, глянув в глаза фантому, я так и не смог проникнуть вглубь зрачка, в душу, в тайную сердцевину. Как он живет, чем дышит — тут, в безжизненной атмосфере? Что питает его, не дает исчезнуть? — Нет, я не понял, не смог понять.

Как-то раз я заговорил об этом с Лидией — точнее, она сама завела разговор после скучного кинофильма, только что вышедшего на экраны. Ей захотелось потягаться фантазиями — развить сюжет, увести его в сторону, дать новый шанс героям, расставшимся в последнем кадре. Мы раззадорились и несколько дней обсуждали любовные перипетии — эпизоды страсти и чужие судьбы, все, что могло и не могло случиться. Лидии это нравилось, а я — я лишь убедился в том, что подозревал и раньше. Ее воззрения по поводу сути и подоплеки чувств ничем не отличались от утвердившихся в широкой массе — той, что топчется на узком пятачке. В мире Лидии недоставало взаимосвязанности вещей, он весь состоял из неоправданных упрощений. Подобно выпускникам никчемных школ, она очень боялась усложнять.

Омуты и глубины, водовороты и вихри были ей чужды, она не хотела иметь с ними дела. Ее устраивала гармоническая рябь на мелководье упрощенных реалий. Контролируемая, просчитываемая от и до, описанная в справочниках и руководствах любви. Линеаризованная система, решение для которой можно получить за несколько минут.

Я был жутко разочарован. Как-то сразу мне стало ясно, что и наша история совсем не глубока. Нам было некуда двигаться дальше — загадка Лидии, как загадка Давида, явно исчерпывала себя.

Это было обидно, где-то даже жестоко, но я не мог не признать очевидного факта. Она нуждалась во мне больше и больше, я же остывал и охладевал. Охлаждение обостряло взгляд, я видел фальшь в ее женской сути, видел белые нитки, скрепляющие куски разноцветного покрывала. Она слишком старалась защитить свой статус, убедить, что она лучше, привлекательнее, достойней. Все чаще мне в голову приходил вопрос: зачем? Зачем я с ней, зачем она мне, что связывает нас, в конце концов? Если бы сейчас она взбрыкнула и ушла, я едва ли стал бы за нее бороться. Расстался бы легко, вздохнув с облегчением. Был бы вежлив, немногословен и забыл бы номер ее телефона.

Но нет, уходить она не собиралась. Она жила Аделью и подчинялась мне. Гордилась этим и строила планы — того же мелко-романтического свойства. Они были оттуда, с узкого пятачка, истоптанного толпой.

Давай купим остров, говорила она мне. Необитаемый остров, будем на нем жить. Или — купим яхту, будем жить на яхте, плавать вокруг света, не задерживаясь ни в одном порту. Говорила, я стану твоим юнгой. Стану твоей помощницей, твоим хранителем, всегда буду у тебя за спиной!

Я посмеивался, но мне было скучно. Она вела свой поиск там, где ничего стоящего не осталось. Но сказать ей это я не мог: уж очень истово глядела она на меня, забившись в угол дивана — своими глазищами, в которых читались покорность и… Что-то еще.