Книга Соучастник - Дердь Конрад

Факт тот, что из мартовской метели нас вышло меньше, чем тронулось в путь; в обычной неразберихе мы ездили туда-сюда по одной и той же ветке; я потерял сознание — и очнулся в сиянии весеннего солнца; нас высадили из поезда. Шатаясь, едва держась на ногах, мы построились; если выйдешь из строя — расстрел, объявил старший конвоир — и тут же прострелил одному пленному ногу: тот отбежал в сторону облегчиться. Мы топтались на месте, нам было страшно: этот зверь, судя по всему, шутить не станет. Спустя два часа он подозвал меня и велел перевести остальным пленным: поезд с конвойными сейчас уйдет, за нами придет другой, мы должны терпеливо ждать, хоть и без присмотра, и не дай бог, если мы попытаемся сбежать. Товарищи мои решили, что я что-то не понял или неправильно перевел; но русские в самом деле тут же укатили. Около тысячи пленных без конвоя; в первый момент все бросились кто куда, но потом остановились растерянно. Куда бежать? Назад, к фронту? Или в голодные деревни, где крестьяне еще ох как помнят вчерашнего грабителя с автоматом, уведшего последнюю козу? Мы стояли, бестолково сгрудившись; пускай за нами кто-нибудь явится, наша единственная надежда — конвой. И с облегчением вздохнули, когда, несколько часов спустя, к нам, пыхтя, подкатил другой поезд. Нас повезли в Нижний Тагил; офицер службы безопасности провел в бараке перекличку, я воспользовался этим, рассказал ему историю своего документа и попросил разрешения начать работу по созданию демократической венгерской армии. Он смотрел на меня недоверчиво, как врач, привыкший выслушивать бредовые речи больных, выздоравливающих после тифа; но все-таки записал мои данные и спустя две недели нашел меня, удивленный, что я сказал правду. Нет чтобы горячим щам радоваться, этот воевать опять хочет, — бурчал охранник, старик украинец, но потом добавил, уже мягче: уж такой эти студенты народ, глупые еще, думали много, жили мало, вот и прыгают, суетятся, как блоха в овчине.

14

Спустя две недели я уже ездил из лагеря в лагерь, выступал перед пленными, организовывал съезд венгерских военнопленных-антифашистов; когда я спрашивал, кому они поручают их представлять, они растерянно переглядывались. Тогда я интересовался, кого они выбрали в бараке хлеборезом. Тот, о ком известно, что он даже корешам своим не режет пайку потолще, пускай и станет их представителем. С этим все соглашались: лучшего критерия демократического представительства я не встречал и с тех пор. Вряд ли я тогда сознавал, что подбираю кадровую элиту будущей Венгрии; русских же не волновало, кто попадет в число избранных: коли дурак, то потом отсеется, а зацепится, стало быть, не такой уж дурак. К тому же руками старательных дураков проще держать в узде самонадеянных умников. Видел я одного взводного из батраков, который только глотку драть умел: «Жили мы, как скоты, в стране господ. В народной Венгрии мы будем господами!» И он оказался прав: пять лет спустя, дома, он, уже толстый генерал армии, выезжал на огромном черном автомобиле на площадь перед парадным полком, командный голос его наполнял всю площадь. В антифашистской лагерной школе в нас вдалбливали огромное количество идеологии и немного военной науки; правда, давали еще мясные консервы и американский шоколад. Зад мой уже не напоминал высохшую старушечью грудь, да и член ожил, так что нашей врачихе, офицеру внутренних войск, грозе пленных, однажды, когда мы остались одни, я засадил без лишних слов, не встретив ни малейшего, даже символического сопротивления. Окрепнув душой и телом, разъезжали мы по лагерям, проводя беседы с отощавшими бедолагами, которых косили тиф и дизентерия. В одном лагере меня пригласили на спектакль: сюжет развивался стремительно, от сцены к сцене, от свадьбы к крестинам, от господских забав к поминкам — и везде надо было много есть. Лагерного политрука нетрудно было убедить в преимуществах реалистической эстетики, в том, что аксессуары должны быть настоящими; для актеров были найдены шелковые юбки и выделена каша. Пленные с удовольствием изображали жадных и ненасытных бар: жеманные аристократы и аристократка в восьмой раз накидывались с алюминиевыми ложками на остывшую кашу. Публика следила за ними, затаив дыхание, в зале не было слышно ни звука, кроме упоенного чавканья, и чудо, к которому стремится любое искусство — катарсис отождествления с героями, — здесь достигалось шутя. Зрители бурно подбадривали актеров: лопай, лопай, хоть раз наешься досыта; а те охотно проникались ожиданиями публики, чувствуя себя застрельщиками в царстве обжорства. Они ели уже не ради желудка, а скорее назло ему, ели от имени тысяч своих голодных солагерников, и начальство, видя это, помалкивало; когда я приехал туда в следующий раз, половину труппы унесла дизентерия.

15

«А сейчас расскажите о провале, о том, как вас допрашивали. Что случилось с вашей женой?» — спросил меня, почти с эротическими интонациями в голосе, очередной следователь. Вернее, следовательница: это была немолодая большевичка, учительница математики, венгерская эмигрантка. Совсем недавно ее, откопав в каком-то среднеазиатском лагере, поставили преподавать в антифашистской школе военнопленных историю партии и подвергать уничтожающей критике правых и левых уклонистов, к тому времени в основном казненных.

Хотя муж ее тоже был расстрелян, а ее, как жену шпиона и предателя родины, за какие-то четверть часа приговорили, вместе с сотней таких же несчастных, к десяти годам принудительных работ — половину срока она уже оттрубила в туркменской пустыне, — в роль идейно убежденной преподавательницы она вошла легко; только за обедом заметно было, откуда она прибыла. Дрожащей, как у побирушки, рукой протягивала она миску высокомерному немцу-повару, на белой, мускулистой груди которого вытатуировано было много мужских имен.

Алчно и все-таки нежно прощупывала она мою память; воображение ее, изголодавшееся за пять лет лагерных мытарств, жаждало прикоснуться к запахам и вкусам давно не виденной родины. Мне пришлось подробно, до мелочей, до последнего гвоздя, на котором висела картина, описать обстановку нашей квартиры, гольфы, которые носила Жофи, ее шляпки-тюрбаны, рассказать, какой величины кусочки рыбы мы бросали в котел, варя уху на нашей даче возле Дуная, где скрывался один из руководителей партии: он сломал ногу, когда, выломав доску в полу товарного вагона, выскочил на ходу из поезда.

О том, что она тоже сидела в лагере — кажется, вплоть до смерти Сталина, — она не говорила никому, кроме меня. В антифашистской школе мы беседовали ночи напролет; однажды, мартовским рассветом, когда я стал расспрашивать ее про мужа, она вдруг расплакалась.

Упав на колени на лоскутный ковер, прижавшись лбом к полу, стуча по полу кулаком, она рыдала каждой клеточкой своего тела. Я лег рядом с ней навзничь, гладил ее седеющие волосы, притянул ее голову себе на грудь. Она укусила мне подбородок; «Не надо, не будь со мной ласковым!» — повторяла она, захлебываясь. Не знаю уж, кто из нас раздевал другого. Словно две загнанных, потрепанных собаками лисицы, сплетя руки и ноги, мы бессильно прислушивались друг к другу на пыльном ковре.

Снаружи донесся размеренный стук каблуков: охранники шли к сторожевым вышкам сменять друг друга. «Наверно, у меня ребенок от тебя будет, — сказала она, доливая горячей воды в чайник с заваркой; и добавила: — В лагере мне больше всего хотелось еще раз забеременеть». Она рассказывала, рассказывала, не в силах остановиться, она замуровывала меня в историю своей жизни. А еще она рассказала, что заключенные женщины добровольно строили не только глинобитные бараки, но и фабрики, где шили военную форму и делали патроны — «для наших, для этих мальчишек»; и она показала в окно, на круглоголового, остриженного наголо солдатика, который напевал что-то, навалившись на поручень сторожевой вышки. «Знаешь, как это здорово: мы, кого всего лишили, кого в одной рубашке выставили в пустыню, снова могли что-то дать партии».