Книга Как - Али Смит

Я спросила одну преподавательницу в школе, где нас учили произносить молитвы и всегда говорить правду, потому что врать — это плохо, и внушали, что нам повезло больше остальных людей, потому что у нас есть и Иисус, и Дева Мария, и Папа Римский, так вот, я подошла к ее столу, когда нам было велено сидеть тихо и готовиться по английской грамматике, и спросила: скажите, мисс, если бы Адам и Ева тогда не согрешили и не принесли в наш мир смерть, значит, они бы и сегодня были живы, и жили бы до сих пор все люди, какие только рождались на земле? Нет, нет, смутилась она — и покраснела, знаешь, все не так, Айслинг, сказала она, но потом замолчала и не стала объяснять, как же все на самом деле, а вместо этого снова принялась пересчитывать деньги, собранные на обеды, и велела мне сесть на место. Дома я рассказала об этом Патрику. Он рассмеялся. Ты бы ее еще о Большом взрыве спросила, отмахнулся он. Или о свитках Мертвого моря. Тогда я обратилась к Джеймсу. Он взял мою руку и распрямил мне пальцы. Взгляни на свои ноготки, сказал он. Кто же дал тебе эти ноготки, чтобы ты могла почесаться, когда где-нибудь чешется? Кто же дал крошечным насекомым крылышки, и пищеварительную систему, и усики? Не тревожься попусту.

Та большая грудастая училка из шестого начального, вредная как ведьма, аристократка из Эдинбурга, завязшая в инвернесской глухомани, ненавидевшая сопли и запах десятилетних детей, — это она выволокла как-то Бернарда и Мэри, поставила перед всем классом. Его она вытащила из-за парты за плечо свитера, а ее схватила за кисть — такую маленькую, что та чуть не утонула в огромном кулачище. Держались за руки! — объявила она. И стала трясти их на глазах у всего класса. А теперь, велела она, вы все над ними хорошенько посмейтесь. Вот что они наделали — взяли и выставили себя на посмешище, ну-ка, смейтесь над ними. И мы стали смеяться — все до одного, но когда Мэри тоже засмеялась, училка больно треснула ее по затылку, вот я тебя проучу, сказала она.

В доме у Донны поверх ковров в холле и на лестнице лежали пластиковые половики, и нужно было снимать обувь, чтобы пройти в любую из комнат, кроме кухни, а там пластиковые коврики лежали поверх напольных ковриков. Мясная лавка ее отца располагалась на задах дома. Ему не разрешалось входить в дом, пока он не разденется и не примет душ во дворе, даже зимой. Мать Донны относилась ко мне с большим подозрением с тех пор, как узнала, что я католичка; я так и не поняла, почему подозрения у нее вызывало именно это обстоятельство, а не множество других, куда более весомых. Ее дом стоял в сельской, приозерной местности, где легко затеряться, а зимой обычно было лучше, надежнее и темнее на автобусной остановке, пустой и заброшенной после летнего наплыва машин. Мы становились все беспечнее, несколько раз нас чуть не застукали, и все-таки это тоже было частью возбуждающей игры, и скоро мы научились осмотрительности, научились моментально отскакивать в разные концы комнаты при малейшем скрипе на лестнице, и объяснения были у нас наготове. Но когда эти волнующие прятки сделалась едва ли не самоцелью, я поняла, что мне уже начинает надоедать Донна, а я наскучила ей, и вот тогда-то все почти и закончилось, у нас больше не осталось ничего общего, кроме адреналина и вранья.

Она терпеть не могла, когда я читаю. Она выбивала книги у меня из рук, так что они разлетались по комнате. Как-то она взяла зажигалку и подожгла нижний край книги, которую я читала. Однажды я улеглась спать, раскрыла книжку, лежавшую возле моей кровати, и обнаружила, что Донна сплошь искалякала фломастером поля страниц на том месте, где книга была открыта: она много раз написала там свое имя. Когда же я дочитала почти до конца, то оказалось, что она, вдобавок, выдрала последние страницы. Я подняла крик. Это показалось ей забавным. Ей всегда казалось забавным, когда я рассуждаю и «распространяюсь», как она выражалась, о страхе аварии в атомном реакторе в США, она говорила, что я делаюсь такой занудой, все талдычу и талдычу об одном до посинения. Меня это преследовало, как кошмар. Она говорила, что это мой конек — умничать, рассуждая о том, что происходит на расстоянии миллионов миль отсюда и, главное, совсем ее не касается.

Сейчас она — помощник ветеринара. Вышла замуж, за кого — не знаю. Донна среди запахов дезинфекции — наверное, осторожно выбривает брюхо обморочной кошке, медленно подносит шприц к голове перепуганной, терпеливой собаки, склоняется над ребенком со скребущимся животным в продырявленной картонной коробке, объясняет, как толочь таблетки. Может быть, это даже ее собственный ребенок. Худая и озорная, она приближается ко мне, ее хорошенький чувственный рот — само лукавство и грех, она ничего не боится, испытывает меня так же смело, как я — ее, даже смелее. Доходим до крайней точки, и еще дальше. Дразним друг друга в тесных объятьях, дразним мальчишками, с которыми будто бы гуляем, он не чета тебе, он делает это лучше — в любой день недели или месяца или года, и теребим друг друга, ее носовое дыхание щекочет мне ухо — слизистый звук первой любви. Я бы вмиг узнала это дыхание.

Как тогда, когда мы отправились в поход и поставили палатку неподалеку от Авиморской дороги, и хоть было лето, из-за холода нам пришлось залезть в один спальный мешок, чтобы согреться. Я проснулась от холода среди ночи и увидела, что Донна высунула голову сквозь дверь палатки; она услышала, как я зашевелилась, и жестом велела мне молчать, поманила, чтобы я тоже выглянула наружу. Вначале я ничего не могла разглядеть, но потом различила в темноте каких-то животных. Олени — всюду вокруг паслись олени, они нюхали траву, нюхали воздух, один прямо рядом с нами медленно жевал челюстями, влажно блестел его спокойный черный глаз. Донна — у нее была сенная лихорадка — кашлянула, не смогла удержаться, и в один миг все олени, будто птицы, умчались в разные стороны. Утром я мылась в реке, светило солнце, но вода была ледяная, у меня от холода даже дыхание перехватило, помню, создалось такое ощущение, будто я впервые в жизни чувствую холод, я напевала и брызгалась, надо мной всюду щебетали птицы, я смотрела на листья, которые колыхались надо мной в солнечном свете, а потом стала швырять в воду камешки и палочки, и плеск и холод возвращались ко мне, я кружилась на месте, поднимая огромные валуны и забрасывая их как можно дальше, стоя по бедра в воде, поднимала над своей головой и вокруг себя бури из прозрачной воды, а Донна, стоявшая позади, на берегу, смеялась надо мной и кричала: да ты рехнулась, Эш, совсем рехнулась на фиг, дура!

Но была та последняя весна, такая холодная, что цветы очень долго не распускались; а крокусы, когда все-таки распустились, сразу померзли или зачахли. На нашей обуви оставались белые разводы от сырости и соли на дорогах. Мы шли сквозь морозный туман вдоль канала к запруде, тропа едва виднелась только под ногами и чуть впереди, и мы не различали, куда идем и где были только что, а Донна находилась в плохом и молчаливом настроении, она шагала впереди меня, засунув руки в карманы, сгорбив плечи, будто вдребезги пьяная. Я хотела помочь ей, я еще что-то говорила, есть только ты и я, больше никого, ну понимаешь, он мне нравится, и знаю, что тебе нравится Иэн и все такое, но для меня по-настоящему важна лишь ты, понимаешь, и тут она остановилась, поглядела на меня белыми от злости глазами, потом отвернулась, а через секунду опять обернулась и ударила меня изо всей силы по лбу и по глазу, она кричала, ты рехнулась, ты совсем на хрен рехнулась, думаешь, тебе весь мир что-то должен, у тебя крыша поехала, да на что ты надеешься, дура долбаная, хрен тебе, и заткнись, заткнись! Я обмерла, так и застыла на месте, а потом вдруг все завертелось, и я тоже ее ударила — стукнула кулаком по руке, которой она снова собиралась мне вмазать. Я ударила ее так сильно, что мышцы кисти и запястья у нее онемели, ей пришлось обратиться в травмопункт, чтобы проверить, все ли цело. Мы вместе поехали в больницу на автобусе, сидели рядышком на втором этаже, ее здоровая теплая рука грелась в моей руке внутри рукава куртки. Потом за Донной приехала мать. Донна сказала ей, что поскользнулась на льду и приземлилась на руку. А я — что мне случайно заехали по лицу на физкультуре бадминтонной ракеткой.