Книга Горизонт края света - Николай Семченко

Петр Первый, видимо, узнав от Атласова о Денбее, дал личное указание быстрее доставить японца в Москву. Через Сибирский приказ была послана в Якутск «наказная память» – инструкция служилым людям, сопровождающим Денбея. Прибывший в конце декабря 1701 года «иноземец Денбей» – первый японец в Москве – 8 января 1702 года был представлен Петру в Преображенском. Переводчиков, знавших японский язык, в Москве, конечно, не нашлось, но Денбей, живший среди служилых два года, говорил немного по-русски.

После беседы с японцем в тот же день последовал царский «именной указ», в котором говорилось»… ево, Денбея, на Москве учить руской грамоте, где прилично, а как он рускому языку и грамоте навыкнет, и ему, Денбею, дать в научении из руских робят человека три или четыре – учить их японскому языку и грамоте… Как он рускому языку и грамоте навыкнет и руских робят своему языку и грамоте научит – и ево отпустить в Японскую землю». Ученики Денбея впоследствии участвовали в Камчатских экспедициях Беринга и Чирикова в качестве переводчиков.

Даже всё знающим учёным-историкам не известно, как далеко на юг Камчатки забрался Атласов. Сам он называет речку Бобровую, но уже в начале следующего века реки с таким названием не знал никто. Видимо, Атласов говорил о речке Озерной, куда нередко заходили из моря каланы – морские бобры. Но, кстати, он прошел дальше Озерной – совершенно точно добрался до реки Голыгиной, а «скасках» сообщил, что «против нее на море как бы остров есть». Действительно, от устья этой реки хорошо виден первый остров Курильской гряды с самым высоким из всех курильских вулканов. Дальше был океан, а в нем – Ниппонское государство, о котором так вдохновенно повествовал Денбей…

Ах, Ниппония – Япония! Как бы мне хотелось увидеть одно из твоих чудес – Сад камней. Денбей наверняка знал об этом творении дзэн-буддийского монаха Соами, который всего-навсего проиллюстрировал понятие «югэн» – «прелесть недосказанности». Я видел его лишь на картинке: на ровном поле у храма Рёандзи разбросано четырнадцать камней (вообще-то, их пятнадцать, но зритель всегда видит лишь четырнадцать!). От каменей, которые обрамлены снизу зеленым мхом, волнообразно расходятся круги расчёсанного граблями белого гравия. Вот и весь сад. В нём есть пятнадцать камней, один из которых всегда недоступен взору: его загораживают соседние камни. Сколько бы ни смотрел, как бы ни заглядывал снизу, сверху, сбоку – всегда видишь только то, что видишь: четырнадцать! Пятнадцатый – тайна: он есть, и его нет.

– Это как любовь, – лукаво смеялась ОВ, – она есть, и её как бы нет. Думаешь, что именно это – любовь, на самом деле – нет. А любовь – это то, что ею вовсе и не считаешь. Разве не так?

Я не знал. И не знаю. А потому глупо улыбался и, опуская глаза, пожимал плечами. А ОВ смотрела на картинку с Садом камней, водила мизинцем по бороздкам гравия и о чём-то думала. А может, и не думала, а просто молчала, ожидая от меня хоть каких-то слов.

Это она подарила мне Сад камней. Сам не знаю, почему именно мне. То, что она при этом сказала, в расчет не принимаю. «Может, тебе удастся найти тайну в явном? – сказала она. – Это не самая плохая игра, придуманная древними…»

Игра, придуманная древними? Монахам, что, делать больше нечего было? Впрочем, они часто рассуждали о вещах довольно отвлечённых. Например, один мог сказать другому: «Камень, который ты видишь, пребывает в твоём мозгу». На что другой, сомневаясь, возражал: «Твоей голове придётся тяжеловато, если ты соберёшь в своей голове все камни, которые лежат в округе».

А что отвечал тот, с камнем в голове? Он мудро улыбался. А ведь Гегель с Кантом появились только после этих монахов!

Денбей наверняка знал и о дзэн, и о Саде камней хотя бы слышал. Он мог бы рассказать Атласову о том, что человеку иногда известно то, что непостижимо. Люди видят четырнадцать камней, хотя знают, что их должно быть пятнадцать. Чтобы это понять, нужно взглянуть на сад сверху. Но человеческому познанию не присущ «взгляд сверху» – это привилегия богов и избранных, отстраненно глядящих на мир из холодных блистающих высей.

И не о том ли самом задумалась как-то маленькая несмышлёная рыбка, когда сказала морской королеве: «Я постоянно слышу о море, но что такое море, где оно – я не знаю». Морская королева ответила: «Ты живешь в море. Море и вне тебя, и в тебе самой. Ты, милая, рождена морем, и море поглотит тебя после смерти. Море и есть бытие твое». Кстати, японцы же утверждают: «Лягушка в колодце о море не знает». Это и есть дзэн?

Как ни смешно, но я почему-то думал именно об этих отстранённых вещах, когда перескакивал в тундре с одной кочки на другую. Лёша, наверное, тоже думал о чём-то своём. А может, ни о чём думал – просто молчал, потому что так же, как и я, чертовски устал, и говорить уже не хотелось.

Наверное, я бы даже с ОВ сейчас не особо разговорчивым был. Странно, но я даже не думал о ней. Хотя нет, вру. Думал, конечно. И почему-то никак не выходил из головы один странный разговор с ней. Наверное, ей не стоило в тот вечер пить токайское. Или, во всяком случае, не так много. Потому что она вдруг выдала одну тайну. Не свою, а чужую. «Знаешь, – сказала она, – я боюсь, что когда стану старой, то и вспомнить будет нечего, – и тут же, запрокинув голову, засмеялась. – Впрочем, нет! Будет что вспомнить. Тебя, например. Просто сегодня я разговаривала с одной женщиной, – она бросила на меня быстрый взгляд, – она у нас работает, и тебе незачем знать её имя. Ей уже далеко за срок. И она мне вдруг сказала: «Оля, чувствую себя над пропастью. Это так жутко. Ещё несколько лет – и всё будет кончено: мужчины и так уже не смотрят вслед, а молодые парни считают бабушкой… А душа-то, Оля, остаётся, как ни странно, молодая! Это так страшно: молодая душа в старом теле. Наверное, она никогда не стареет, Оля…»

Она ещё пригубила вина и посмотрела на меня долгим пристальным, каким-то особенным взгляд: казалось, что смотрит на меня, но на самом деле – куда-то внутрь, будто бы сердца касается. «И она сказала мне, что готова отдаваться хоть кому – лишь бы чувствовать другого человека, – продолжала ОВ. – И мужа своего она буквально заездила, – ОВ покачала головой и хмыкнула. – Говорит, что когда он был помоложе и всё время хотел её, она ему даже отказывала: то устала, то голова болит, то ещё что-нибудь… А тут – надо, и всё: исполняй свои супружеские обязанности! Представляешь? Она боится, что даже ему становится ненужной».

Я что-то такое промычал в ответ, нечто примитивное: возрастное, мол, и, наверное, у неё климакс и всё, что с ним связано, но жизнь-то не кончается, в ней много других радостей, и, дескать, они заключаются не только в физической любви. Но ОВ пренебрежительно закрыла мне рот ладошкой: «Молчи, дурашка! Ты ничего не понимаешь, – и тут же поправилась: Ещё ничего не понимаешь. Женщина всегда боится стать не нужной мужчине…» И тут я сделал глупость, потому что тоже выпил, наверное, много этого проклятого старого токайского. Я спросил: «Мужчине как самцу?» Глаза ОВ странно засеребрились, и она спокойно ответила: «Да. Именно так. Грубо, но верно. Кстати, знай: ты не самый плохой самец…» Я растерялся и ответил уж совсем какую-то чушь: «Спасибо. Не ты первая мне это говоришь…» На что она тоже ответила в том же духе: «И надеюсь, что не последняя. Но вот что знаю наверняка: ты у меня точно не последний. А то, как той пятидесятилетней дуре, и вспомнить будет нечего…»